— Цыц, дурочка, не срами меня перед гостем! — с досадой отмахнулся Сергей. — Заладила одно и то же — отпусти да отпусти. А обо мне ты подумала?! Ты подумала, как я тут без тебя останусь!

— Ладно уж, Сереженька! — тише и печальнее заговорила Татьяна. — А то я не знаю, один ты останешься или не один. У тебя еще сыночек растет в соседском дворе, вся Хива об этом говорит. Да и имячко твоей прежней зазнобы у всех мехтеровских жен на языке. Только и слышишь от детворы: «Юлдуз — якши, Таня — яман!»

— Замолчи, Татьяна, не рви душу мне. Лепешку лучше подай да луку порежь, закусить нечем На, пей, Кара-кель. Да пей, не бойся, кость бы тебе в горло!

Кара-кель бывал в доме Сергея не раз и самогонкой давно уже не брезговал, только морщился от горечи. И сейчас покривился, ругнулся про себя и опрокинул содержимое пиалы в рот, бороду отер, а закусить и не подумал.

— Кирилка-то где? — спросил Сергей, наливал в пиалы еще. — Позови, попрощаюсь.

Татьяна ушла в спальню и вернулась с заспанным четырехлетним ребенком. Был он в одних бязевых, до колен, широких шароварах. Тер спросонок глаза и хныкал, кривя рот.

— Ну чо ты разбудила...

Сергей взял сына на руки, подбросил к потолку, опустил на пол и погладил по голове.

— А ну, подай дяде руку, чего ж ты не здороваешься?

Кирилка протянул ладошку. Кара-кель пожал ее, затараторил с удовольствием:

— Ай, малаца тибе, ай, малаца, Кырыл... Хороша джигита тибе будет.

— Да уж выпестуем, — пообещал Сергей. — И саблей будет рубать, и из пушек станет палить без промаха.

— Сереженька, да ты подумай о нас... Извелась я вся, — вновь заныла Татьяна. Он отмахнулся от нее, отвел сына в спальню, и, вернувшись, стал прощаться:

— Выкинь из своей пустой башки эту дурь. Что ты себя равняешь с Юлдузкой? Нашла себе соперницу... Да люблю я тебя, Таня. Пуще жизни люблю. Если уедешь, мне тут делать нечего. Образумься, не накликай на свою голову беду. Узнают мехтеровские бабы о твоих намерениях — несдобровать нам. Держи язык за зубами. Сына береги, корми получше, а то дюже худой он.

Сергей поцеловал Татьяну и спустился вниз. Тотчас они с Кара-келем сели на лошадей и выехали на улицу. Толпа хивинцев все также сидела у стен, ожидая милос ти от Юсуф-мехтера.

III

Неизвестно, чем бы закончилось возмущение черни, требующей возврата русских рабов в Оренбург и освобождения хивинских торгашей из России, если бы не внезапный слух, распространившийся на севере Хорезма, а затем во всех городах по Амударье и в самой Хиве, о том, что русские казаки ездят по каспийским аилам, нанимают верблюдов, дабы ехать на них покорять Хорезм. Такой оборот дела пришелся на руку Кутбед дину-ходже, Юсуф-мехтеру и другим рабовладельцам. Слух этот, подхваченный их людьми, превратился в призывы, и загорланили на базарах лужеными глотками глашатаи: «Люди, не ждите, пока урусы накинутся на вас и перережут всех!»

Люди отступили от усадеб Юсуф-мехтера и шейх-уль-ислама и ринулись на городские базары, где все сотрясалось от возмущения. Недели через две приехали из кайсакских степей люди Кенесары, подлили масла в огонь: «Урусы, подобно диким вепрям, налетают на аилы — людей бьют, верблюдов отбирают! Кенесары дает достойный отпор врагам ислама, но нужна помощь! Поднимайтесь все, как один, чтобы спасти священный Хорезм от нашествия неверных!»

Посланец от Кенесары в эти дни пребывал во дворце хана.

— Хан, изгони из своей головы чары заблуждения! В то время, как ты занят заботой об обмене пленных, оренбургский губернатор выслал казаков в степи Малой орды.