Я быстро одеваюсь, но так нервничаю, что приходится уговаривать себя шагнуть к двери. На ходу протягиваю руку к буфету – какой-то инстинкт настаивает, что я должен положить что-то в карман, – но там пусто. Значит, на буфете обычно что-то лежало, только я не помню, что именно. Очевидно, меня преследуют старые привычки Белла, тень моей прошлой жизни. Сила рефлекса изумляет, даже странно, что в руке ничего нет. К сожалению, единственное, что я принес из леса, – проклятый компас, но теперь и он исчез. Наверное, его забрал мой добрый самаритянин, тот, кого доктор Дикки назвал Даниелем Кольриджем.

Охваченный тревогой, опасливо выхожу в коридор.

Помню только утренние события, да и те не могу удержать в памяти.

Кто-то из прислуги объясняет мне, как пройти в гостиную, которая находится за обеденным залом, в нескольких комнатах от мраморного вестибюля, куда я ворвался утром. Место очень неприятное, повсюду панели темного дерева и алые портьеры, что в общем напоминает огромный гроб; угли, горящие в камине, наполняют гостиную маслянистым чадом. Здесь уже собрались человек десять, и, хотя стол ломится от холодных закусок, гости сидят в кожаных креслах или стоят у окон, печально взирая сквозь свинцовые переплеты на мерзкую погоду; служанка в переднике, испачканном вареньем, снует между гостями, собирает грязную посуду и пустые стаканы на громадный поднос, с трудом удерживая его в руках. Толстяк в зеленом твидовом костюме сидит у фортепиано в углу и наигрывает скабрезный мотивчик, впрочем слух присутствующих больше оскорбляет неумелое исполнение. На пианиста никто не обращает внимания, хотя он старается изо всех сил.

Уже почти полдень, а Даниеля нет. Я изучаю графины с напитками на буфетной стойке, совершенно не понимая, где какой и что я обычно пью. В конце концов наливаю себе чего-то коричневого и поворачиваюсь к остальным, надеясь кого-то узнать. Если кто-то из гостей на меня напал, то вряд ли обрадуется, увидев, что я жив и здоров, и я его сразу замечу. А разум не станет скрывать от меня, кто это такой, если злодей сам себя выдаст. Разумеется, если разум сможет его отличить. Для меня сейчас все одинаковы: мужчины – краснолицые, буйные, напористые, в охотничьих твидовых костюмах, а женщины – скромные, в длинных юбках, льняных блузках и кардиганах. В отличие от громогласных мужей, жены ведут себя тихо и степенно, краем глаза поглядывая на меня. За мной наблюдают исподволь, как за редкой птицей. Это очень пугает, но причины такого поведения, в общем-то, понятны. Даниель, расспрашивая гостей и слуг, наверняка упомянул о моем состоянии. Так что волей-неволей я теперь тоже развлекаю гостей.

Не выпуская бокала из рук, пытаюсь отвлечься, прислушиваюсь к разговорам, но не могу отделаться от впечатления, что сунул голову в куст роз. Половина гостей жалуется, половина – выслушивает жалобы. Им не нравится жилье, еда, леность прислуги и даже то, что их сюда привезли, а не объяснили, как проехать самостоятельно (впрочем, неизвестно, добрались бы они в эту глушь или нет). Больше всего их раздражает холодный прием леди Хардкасл, которая еще не выходила к гостям, хотя многие прибыли в Блэкхит вчера вечером и расценивают ее отсутствие как личное оскорбление.

– Извините, Тед, – произносит служанка, протискиваясь мимо какого-то мужчины лет пятидесяти, широкоплечего и загорелого, с редеющими рыжими волосами.

Охотничий костюм плотно облегает еще крепкое, но уже заплывшее жирком тело. На обветренном лице сверкают яркие голубые глаза.

– Тед? – злобно восклицает он, хватает ее за руку и сжимает запястье так сильно, что служанка ойкает и морщится. – Ты что о себе возомнила, а, Люси? Я тебе не Тед, а мистер Стэнуин. С вами, крысами подвальными, я больше не якшаюсь.

Она ошеломленно отшатывается, умоляюще глядит на нас. Никто не двигается с места, даже фортепиано прикусывает язык.