НА БОРТУ, 19 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Разгрузка и погрузка — это своеобразная лотерея. На сей раз нам выпал выигрышный билет, поскольку количество товаров оказалось таким большим, что «Гамбург» простоял на якоре в порту Суэттенгема еще почти до вечера.

Вчера я приметил для себя тропинку, совсем близко от гавани уводящую в заросшие лесом болота. Рано утром мы снова отыскали ее, и таким образом я смог осуществить одно старое желание: однажды пройтись пешком по мангровому лесу, а не только смотреть на его бледные скелеты, проезжая мимо.

Сначала, правда, показалось, что обрадовался я слишком рано. Тропа вскоре оборвалась в весьма неуютном месте, у огромной мусорной кучи, на которой вороны и бездомные собаки возились с отбросами. К счастью, оттуда вдоль илистых ручейков тянулась заросшая камышами полоска песка. Мы могли медленно подниматься и спускаться по этому выступу, время от времени присаживаясь на песок, чтобы спокойно созерцать лес, воду и иловые отмели. Оно того стоило.

К наслаждениям подобного обхода относится нахождение понятий в созерцании, их осуществление в пластическом настоящем. Обо всем, что предлагалось взгляду, я уже читал в путевых описаниях и трудах по ботанике, слышал на лекциях и докладах. Теперь в этот костяк вставлялись предметы; бледная абстракция превращалась в цветную картину.

Так вот, здесь были бесчисленные крабы, большие и маленькие; при малейшем нашем движении они семенили в свои укрытия. Поперечным движением они торопливо пробегали по песчаной отмели — существа из фарфора, выставивившие вверх синие и красные клешни. Тут были стоящие на ходулях кусты и деревья с жесткой, напоминающей лавр листвой; за едва уловимыми различиями в окраске таились многочисленные и очень разные виды. С деревьев капала вода. Тут же висели и плоды, уже созревшие эмбрионы, изящные, зеленые торпеды с венками ресниц, которые гарантировали вертикальное падение. Я смог взять их в руку. И в самом деле: они, должно быть, глубоко врезаются в почву и быстро пускают корни, чтобы удержаться при постоянных отливах и приливах. Наконец, здесь были и рыбы, которые дышат легкими и взбираются на голые корни; когда я шел вдоль берега, они, как лягушки, шлепались в воду и ускользали прочь, будто лодки.

То был странно половинчатый или удвоенный мир, царство земноводных существ после всемирного потопа или в лагуне каменноугольного периода. Ил был средой их обитания. Некоторые из этих созданий вышли из воды, другие хотели туда вернуться. И Протей был во всем, витал в воздухе, как будто становление то концентрировалось в одной точке, то становилось безвременным и растворялось в жизненном потоке: в восходящих испарениях, которые смешивались с падающими каплями, в бурлении и кипении водоемов, в извержении крошечных кратеров из иловых отмелей — тысяча признаков скрытой, едва уловимой органами чувств деятельности. И все опять смолкало.

* * *

К этому нужно прийти. Детальное знание скорее вредно, даже разрушительно. Проницательные мозги проложили трассу, которая сковывает дух, переводит его на экономические и технические рельсы и вредит знанию, преследующему более высокие цели. Художник, поэт, возвысившийся над материалом знания мыслитель должен одновременно больше и меньше, он должен видеть другими глазами.

Художник, который, например, хотел бы дать идею болота, должен избегать подробностей, или, если он приводит их, понимать их значение; о тайне нужно догадываться. Здесь есть маленькие и огромные тупики.