Придворные недоумевали, почему столь быстро и столь внезапно произошла такая странная и неожиданная перемена?

А дело было не только в любовном влечении — Екатерина угадала в Потемкине человека, на которого можно положиться в любом трудном и опасном деле, когда потребуется твердая воля, неукротимая энергия и абсолютная преданность делу.

Отставка Васильчикова лишь не осведомленным в любовных и государственных делах Екатерины могла показаться внезапной. На самом же деле Екатерина почти с самого начала этой связи тяготилась ею, в чем чистосердечно призналась новому фавориту.

В письме к нему она откровенно исповедалась в своих прежних увлечениях, открывшись, что мужа своего не любила, а Сергея Васильевича Салтыкова приняла по необходимости продолжить династию, на чем настояла Елизавета Петровна. Совсем по-иному обстояло дело с Понятовским. «Сей был любезен и любим», — писала Екатерина. Далее она призналась, что любила Орлова и не ее вина в том, что между ними произошел разрыв. «Сей бы век остался, — писала Екатерина II, — естли б сам не скучал, я сие узнала… и, узнав, уже доверия иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперация (отчаяния) выбор коя-какой…»

Вот этот-то сделанный ею «выбор коя-какой» — и не более того — и оказался Васильчиковым.

«…И даже до нынешнего месяца, — продолжала Екатерина, — я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные и всякие приласканья во мне слезы принуждала, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то — хуже, ибо с другой стороны (т. е. со стороны Васильчикова) месяцы по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала».

И наконец, пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. «Потом приехал некто Богатырь (т. е. Потемкин), — пишет Екатерина. — Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша (П. А. Брюс) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».

Это чистосердечное признание Екатерина заканчивала словами: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из них.

Первого — поневоле да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтобы я тебя позабыла, но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».