Хорошая мысль Татьяны Ляховой: собрать, сохранить все его письма, говорит о том ощущении ценности и уникальности человеческой судьбы, которое появилось сегодня у лучших людей нашего времени.

Ниже нуля

Они пили уже сутки…

А может быть, и больше суток. А насколько больше — неизвестно было даже им, потому что череда дней и ночей, когда они пили, укладывалась в десятилетия. И если существует мера, которой можно определить, долго ли они пили, то этой мерой будет человеческая жизнь.

Начинали они нормально, начинали как люди: поженились, народили детей, работали. Точнее, пытались работать, меняли деревни, странствовали, искали, где лучше.

А лучше нигде не могло быть, потому что пили уже по-черному, до полного беспамятства. Их сторонились, даже выпроваживали из сел.

Их сторонились и собственные дети: 17-летняя Людмила уехала в город — учится в техникуме, Надя, семилетняя, жалась обычно в углу, а Николая, едва он под стол ходить перестал, они усаживали за этот самый дурной стол — пить.

Сидел он с ними и сегодня; было ему теперь пятнадцать. Мать сунула ему стакан, он отхлебнул, поморщился. Он и раньше, выпивая с ними, испытывал стыд и страх.

Когда водка кончилась, мать попросила у него деньги, пятерку, на новую бутылку. Он не дал.

Почти с детства Николай урывал деньги у беспамятных родителей, пытаясь сам по-детски разумно и по-детски наивно строить семейный бюджет, чтобы доставало на еду от получки до получки.

Не дал пятерку.

Тогда попросила гостья — соседка, отец в это время уже тяжко задремывал. Николай не выдержал, дал пятерку, пожалел соседку — когда-то она его читать учила.

Опять пили — и мать, и соседка, и разбуженный, повеселевший отец. И Николай тоже опять чуть-чуть выпил через силу.

Потом тошно ему стало. Ему стало тошно, но не потому, что затошнило, а душа будто умирала. Он тихо поднялся, вышел из дома.

По соседству, через два дома, гуляли. Но гуляли легко, весело: не успели устать. Вот уже сутки, может вторые, но не больше трех чествовали там молодоженов. Николай туда и подался, к чужому, легкому веселью. Но с пустыми руками пойти неловко было, не по-людски. И он на самые последние, заветные — из скромного семейного бюджета — купил бутылку водки.

Но пил он там не водку, а вино, которое любил больше, потому что было ему пятнадцать и тянуло к тому, что послаще. Он выпил несколько рюмок. И стало ему совсем тошно, теперь уже не только душевно, и он опять вышел на улицу и только теперь увидел в руках у себя бутылку водки, которую собирался подарить, но, видно, забыл. Он и ее выпил. А почему выпил — не понимал. Потом пошел домой. Больше некуда было ему идти. Вообще Николай учился и жил в соседней деревне, в школе-интернате. И лишь по выходным бывал дома. Он сейчас пошел бы в интернат, но чувствовал — не дойти ему.

И он пошел домой…

Если бы писал я не судебный очерк, а киносценарий, то теперь по законам жанра последовало бы затмение на экране, а потом появился Николай в арестантской одежде — в колонии заключенных.

…Из характеристики на воспитанника воспитательно-трудовой колонии усиленного режима УВД Николая Васильевича Серебнева, рождения 1965 года, осужденного по статьям 103 и 15–102, пункт 3 УК РСФСР к девяти годам заключения:

«Воспитанник Серебнев поступил в колонию 24 апреля 1981 года, был трудоустроен и зачислен в восьмой класс общеобразовательной школы. С 18 мая 1981 года по 3 марта 1982 года Серебнев учился в ГПТУ-15, стал токарем 3-го разряда и работает сейчас токарем. За истекший период зарекомендовал себя только с положительной стороны».

Из письма Николая ко мне:

«Вот вызвали меня и сообщили, что Вы интересуетесь моей жизнью и чтобы я составил рассказ о ней.