Герман Матвеев. Семнадцатилетние
Часть первая
Следы войны
В школе стояла тишина. Уроки начались. Директор школы работала в своем кабинете, когда раздался стук в дверь. — Войдите! — не поднимая головы, сказала она. На столе лежало расписание занятий на 1947/48 учебный год. Левой рукой Наталья Захаровна держала перед глазами старомодное пенсне, а правой водила карандашом по расписанию: директор составляла календарный план посещения уроков. Мельком взглянув на вошедшего мужчину, она указала карандашом на стул: — Садитесь, пожалуйста. Я сейчас… Опираясь на палку, вошедший опустился на стул, достал из кармана сложенную бумажку, развернул ее и, в ожидании разговора, стал разглядывать висевший на стене портрет Ленина. Он сразу понял, что портрет сделан неопытной, но очень талантливой рукой. Особенно поражали глаза. Была ли то случайная удача, или результат большой работы, но глаза были живые: слегка прищуренные, добрые, с веселым задорным блеском. — Это произведение Воронина… Когда он учился в седьмом классе, — пояснила директор, кладя на стол карандаш. — Воронин, театральный художник! Он учился в вашей школе? — Да… Итак, я слушаю вас. Вы родитель? — Нет, я не родитель, Наталья Захаровна! Пришел к вам познакомиться, поговорить… Хотя до войны нам приходилось встречаться. Директор пристально посмотрела на посетителя. Бледное, сухощавое, с правильными чертами лицо, большой открытый лоб, внимательный взгляд, седина на висках… Действительно, она где-то встречала этого человека. Но где? — Встречались мы с вами на учительских конференциях, — с улыбкой напомнил он. Удивительно, как иногда улыбка преображает человека! Словно с лица его сняли маску. — Позвольте, позвольте!.. Неужели Константин Семенович? — с удивлением спросила она. — Ну вот и узнали, — сказал он, приподнимаясь и пожимая протянутую руку. — Узнала, конечно, узнала, хотя вы и порядком изменились! — Да… немного не повезло. Ранили в последний день войны и долго провалялся в постели… А вы нисколько не изменились. Все такая же молодая… У Натальи Захаровны совершенно седая голова, но она выглядит значительно моложе своих шестидесяти с лишним лет. С живым, энергичным лицом, тщательно причесанная, в темном платье или костюме, она запоминалась даже на конференциях, где собиралось много педагогов. — Войну вы провели в Ленинграде? — спросил Константин Семенович. — Да. Всю войну здесь. — И занимались? — А как же иначе! Даже в первый год блокады, в самую страшную зиму мы не прекращали занятий. Большинство детей жили в школе вместе с учителями. Матери на казарменном положении у себя на работе, а дети здесь… Ну, а вы? У вас серьезное ранение? — Да как вам сказать… Осколок в бедре сидит. Теперь ничего. Вот видите — пришел к вам! — сказал он, протягивая бумажку. — Это из роно. Наталья Захаровна прочитала записку и откинулась на спинку кресла. — Так вы к нам совсем… работать? — Да. Если подойду. — Отлично! Очень рада! — с довольной улыбкой сказала она. — В старших классах нет преподавателе литературы. Вчера звонили из роно, но меня не было… Это, видимо, относительно вас и звонили. Что ж, берите направление и принимайтесь за дело… А как ваша школа? — Развалины. Разбирают на кирпичи, — с грустью промолвил учитель. — Значит, вы к нам… Очень хорошо, очень хорошо… — повторила директор, перекладывая с места на место раскрытый блокнот. |
