Но постепенно старец стал понимать, что Костя бормочет нечто, из чего извлечь какую-нибудь пользу едва ли будет можно. Говорил Костя только о себе, а о супостате Тимошке лишь повторял бессчетно: «И был он мне великий друг и сберегатель. И был он не скудный человек, и было ему, что давать…»

Соломонида ушла из Вологды в Москву, как только узнала, что Тимоша и Костя бежали неведомо куда. Она помогала молодой невестке — ни вдове, ни мужней жене — управлялась по дому, работала на огороде, ходила за коровой, присматривала за внучатами.

Она не видела, как вели по Москве Костю Конюхова, но, услышав об этом, долго плакала и молила Богородицу уберечь и его, и сына Тимошу от великих напастей.

Об эту пору случился в Москве владыка Варлаам, и Соломонида пошла к нему — просить заступы за Костю.

Владыка сильно постарел. Прежними оставались лишь глаза — суровые, ясные.

— Чего хочешь, Соломонида? — спросил Варлаам.

— Хочу Костю Конюхова видеть, владыко, батюшке.

— О сыне, поди, хочешь его расспросить?

— О нем, владыко.

— Скажу кому надо, чтоб пустили тебя к нему, — ответил Варлаам, вздохнув, и встав на колени перед образом Пречистой, стал класть земные поклоны и шептать что-то.

Встала на колени и Соломонида.

— Пречистая матерь, — шептала она, — не дай сгинуть моему сыночку. Помоги ему, сохрани Тимошеньку.

И, шепча, плакала беззвучно.

Владыка обещание сдержал: Соломониду пустили в Кремль, за стену Чудова монастыря.

Увидев Костю в тайной келье, Соломонида упала без чувств.

Старец, что привел её к вору Костке, брызгал в лицо Соломониде водой и растерянно ахая, бормотал нечто невнятное.

Очнувшись, Соломонида заплакала. Она рыдала безутешно и долго, целовала Косте вывернутые, бессильно опущенные руки, седую голову, исхудавшее лицо, глубоко задавшие исстрадавшиеся глаза.

Костя тихо рассказывал ей о Тимоше, глаза его были полны слез, голос прерывался и дрожал.

Уйдя из кельи, Соломонида не вернулась домой. Она побрела вниз к реке и долго-долго шла через посады и слободы, пока не вышла в поле и не увидела впереди белые резные башни Новодевичьего монастыря.

Мать игуменья терпеливо выслушала сбивчивый рассказ Соломониды о её горе.

— Велики грехи у сына твоего, сестра, — сказала игуменья. — Много молитв надо будет вознести господу, чтоб замолить малую толику содеянного им.

Так в Новодевичъем монастыре появилась старица, принявшая в монашестве имя Стефаниды.

Анкудинова схватили в Голштинии. Голштинский герцог Фридрих сам явился в тюрьму поглядеть на диковинного беглеца, чтобы решить, какую мзду следует запросить у русского царя за его бывшего подданного.

Тимоша был худ, оборван и грязен. Он знал, что государевы тайные люди идут за ним по следу и потому не назвал себя ни Анкудиновым, ни Шуйским. Он назвался Демьяном, не помнящим родства, бежавшим из Пскова от страха перед казнями князя Хованского.

Герцог пожевал бескровными губами, постоял, склонив голову к плечу, и ушел, не сказав ни слова.

Однако он понял, что русский, столь хорошо говорящий по-немецки, и даже вставивший в разговор латинское изречение, конечно же, не тот, за кого себя выдает.

Фридрих приказал строго стеречь узника и отправил во Псков гонца, чтобы известить воеводу о попавшем в его руки пленнике. Однако ещё по дороге гонец узнал, что в Кенигсберге какие-то люди раздавали листы и много раз кричали на рынке и у ратуши о некоем русском человеке, бежавшем из Москвы с государевой казной и побившем многих честных людей.

Приехав в Кенигсберг, гонец пошел к ратуше и на дверях её увидел лист, в коем извещалось, что тот беглец «волосом чернорус, глаза разноцветные и нижняя туба поотвисла немного».