Мадлен сложила письмо. Ничто в нем не поразило ее. Трудно обвинить этого человека в нечестности. Виновата одна Франсуаза. Она слишком наивна и нетерпима, так стоит ли удивляться, что первое же столкновение с жизнью оказалось для нее роковым? Вероятно, она всегда будет жертвой собственной потребности кем-то восхищаться, кому-то беззаветно верить. Вряд ли можно излечиться от идеализма.

Минуту поколебавшись, Мадлен протянула письмо:

— Мне кажется, тебе следует прочитать его, Франсуаза. Оно полно самого теплого чувства…

Франсуаза схватила письмо и разорвала его. Глаза ее потемнели от гнева.

— Ты так ненавидишь его?

— Не спрашивай меня ни о чем, Маду, прошу тебя!

— Почему? Ты мне не доверяешь? С тех пор как ты здесь, ты молчишь, избегаешь меня, едва меня переносишь! Но что я могу одна, если ты не поможешь мне понять, что с тобой происходит? Мне нужно знать…

Франсуаза резко вскинула голову. На ее напряженном лице мелькнула растерянность, нижняя губа мелко дрожала.

— Что знать? — спросила она глухо. — Ты прочла его письмо и должна все понять…

— Что?

— Что со мной случилась беда!

— Ничего похожего в этом письме нет, — возразила Мадлен. — Правда, твои отношения с ним зашли далеко…

— Действительно далеко! Я сошлась с ним!

Франсуаза бросила эту фразу с вызовом, ожидая восклицаний Мадлен. Спокойствие тетки смутило ее; помолчав, она продолжала неуверенно:

— Самое страшное, Маду, что этот человек уничтожил во мне все — и душевный покой и веру в Бога… А взамен ничего не дал. Только наслаждение, о котором я теперь неотступно думаю…

— Если ты все время думаешь о нем, почему ты его избегаешь?

— Потому что мне стыдно! Потому что я знаю, как он относится ко мне, чего он от меня хочет! И хотя это его очень устроило бы, я не буду случайной подружкой, одной из тридцати шести! Здравствуй, прощай!.. Я люблю его… люблю до смерти! До смерти, понимаешь, Маду?

Франсуаза запрокинула голову, чтобы перевести дух. Не признание это поразило Мадлен, а тон, каким оно было сделано. Перед собой она увидела уже не девочку, которую знала с детства, а женщину, страдающую, раненную в самое сердце. Мало-помалу Франсуаза успокаивалась. Прижав кулак ко лбу, она прошептала:

— Как это глупо!

Опомнившись, Мадлен постаралась не показать надежды, вселенной в нее этим бурным порывом откровенности. В защитной стене, которой окружила себя Франсуаза, была пробита первая брешь. Она открыла свою тайну, значит, соглашалась принять помощь. Теперь нужна большая осторожность, чтобы не отпугнуть ее чрезмерным любопытством или навязчивой опекой. Неосторожный жест, неловкое слово могут опять перекрыть едва забивший родник.

— Ты для него слишком молода и простодушна, поэтому ты могла только страдать. Но это вовсе не означает, что в будущем…

— Будущее не интересует меня, Маду!

— И все же о нем надо думать, родная. Тебе всего восемнадцать лет…

— Да, Маду, а потом мне будет двадцать, двадцать пять, тридцать, пятьдесят!.. Только не воображай, будто я собираюсь снова кончать с собой! То, что я испытала, послужило мне уроком на всю жизнь. Никогда бы не подумала, что за моим отчаянием скрывается такой инстинкт самосохранения! Душа жаждет смерти, а тело ее отвергает!.. Это… это даже смешно!..

— Наоборот, это чудесно! — воскликнула Мадлен.