По всему ходу книги внешняя среда, включая ее природные и созданные людьми компоненты, обретает пророческие черты. Достигается это отчасти введением оппозиций, которые впоследствии отвергаются историей.

В цитированном выше фрагменте противопоставлены притязания к Польше со стороны России и Германии: оппозиция двух нееврейских государств, которая растворяется в противопоставлении «евреи — неевреи» военного времени; различие между евреями в лапсердаках и без таковых уничтожается приказом согнать в гетто всех евреев.

Одна из наиболее традиционных оппозиций в романах — противопоставление города и сельской местности. Однако современный городской роман нередко отрицает подобную поляризацию, город в таком романе становится всеобъемлющей Вселенной, а деревня, если ее и призывают на страницы, остается некой условностью, существующей только в культурном багаже персонажей. В «Семье Мускат» варшавские герои покидают город на лето, дабы насладиться сельской жизнью, а провинциал Аса-Гешл приезжает в Варшаву, чтобы воспользоваться возможностями, которые предоставляет крупный город. Все это — вполне в русле традиционного городского романа. Однако мало помалу деревня становится опасной для евреев и все движение приобретает одно направление — к Варшаве, которую воспринимают как спасение от насилия со стороны зараженного крайним антисемитизмом сельского населения. Так, первый член семьи Мускатов, ставший жертвой войны, Адаса (вторая жена Асы), была убита именно в деревне. К последним главам романа улицы и дома Варшавы заполняются беженцами из сельской местности (это движение людей словно предвещает их насильственное перемещение в гетто, которое Зингер так и не описал). Деревня исчезает, перестает быть альтернативой городу в современном урбанистическом романе не потому, что его герои насильственно изгоняются из сельских местностей, но потому, что противодействующие силы, порождаемые деревней, меркнут перед внутренними разграничениями самой городской среды. Однако в этом современном еврейском романе отмеченная черта усиливается тем обстоятельством, что деревня исчезает с его страниц из-за насилия, порожденного историческими причинами.

Социальное разделение в Варшаве также рушится в связи с немецким нашествием. Вначале мы видим город, разделенный не только между евреями и христианами, но и между евреями, принадлежащими к разным слоям по религиозному и экономическому признакам. Поначалу кажется, что сюжет отражает только движение к секуляризации членов семейства Мускатов и, еще более явно — Асы-Гешла. Но с приближением действия к периоду, когда — как известно и автору, и читателю — будет уничтожена вся еврейская община, различия между евреями, не признаваемые нацистами, становятся более зримыми. Когда незадолго до начала войны семья собирается в доме Пини, одного из сыновей Мешулама, хозяина поразило разнообразие присутствующих: «Кого тут только не было: и бородатые, и бритые, и ешиботники, и студенты; женщины в париках, и женщины без париков…» Ближе к концу романа, во время пасхального седера, где уже говорят на разных языках (польском, английском, идише), Аса-Гешл размышляет: «Смогут ли евреи через год вновь сесть за стол и отметить Пейсах?» И хотя это замечание относится к расползающейся социальной ткани еврейства, оно служит и предуведомлением о грядущих исторических событиях, ибо, как известно и автору, и читателю, через несколько лет восстание в Варшавском гетто произойдет как раз на Пейсах — праздник освобождения.