– Что сказала?

– Все идет хорошо.

– Да нет, я не про то…

– А про что?

– Так… Надо нам уладить это дело промеж нас троих. Жена поглядела на меня с мольбой.

– Паскуаль, да неужели ты можешь?

– Очень даже могу, Лола. Он не первый.

– Паскуаль, я ни одного так сильно не жалела, у меня предчувствие, что он жить будет…

– На мой позор!

– А может, на твое счастье, люди-то не знают!

– Люди? Как пить дать узнают!

Лола улыбалась, как побитый ребенок, – глядеть было больно.

– А вдруг нам удастся так устроить, что не узнают!

– И все равно узнают!

Видит бог, я не был злодеем, но обычай держит человека, как узда осла. Если б мое мужское положение разрешало мне простить, я бы простил, но мир таков, каков он есть, и плыть против течения – пустая затея.

– Лучше позвать!

– Сеньору Энграсию?

– Да.

– Нет, ради бога! Опять выкидывать? Всегда впустую рожать, гноище плодить?

Она повалилась на пол целовать мне ноги.

– Я жизнь тебе отдам, только попроси!

– Она мне ни к чему.

– Глаза мои, кровь мою за то, что тебя обидела!

– Не надо.

– Груди мои, все мои волосы, зубы мои! Все тебе отдам, что захочешь, только его не отнимай, я одним им жива!

Лучше было дать ей выплакаться – наплачется до изнеможения, истерзает нервы в клочья и успокоится, образумится.

Видно, мать моя, подлая сводня, была всему виновница – она пряталась и старалась не попадаться мне на дороге. Еще бы, ведь правда глаза колет! Мать говорила со мной как можно меньше, если я входил в одну дверь, выходила в другую, еду мне готовила в положенное время, чего у нас никогда но водилось ни до, ни после (горько сознавать, что, если не нагонишь страху, тебе не дадут жить в покое!), и такую во всех своих повадках выказывала кротость, что я даже стал смущаться. Про Лолу я с ней говорить не хотел – это дело касалось нас двоих и нам двоим и было его решать. И вот я позвал ее, Лолу то есть, и сказал:

– Можешь успокоиться.

– А что?

– Сеньору Энграсию никто звать не будет. Она замерла на месте, как цапля.

– Ты очень добрый, Паскуаль.

– Добрей, чем ты думаешь.

– И добрей, чем я.

– Не о том разговор. С кем оно было?

– Не спрашивай!

– Лола, лучше, если я узнаю.

– Боюсь сказать тебе.

– Боишься?

– Ты его убьешь.

– Так любишь его?

– Я его не люблю.

– Тогда почему?

– Потому что тебе кровь словно на роду написана.

Эти слова как выжженные отпечатались у меня в памяти и как выжженные со мной и умрут.

– А если я поклянусь тебе, что ничего не сделаю?

– Не поверю.

– Почему?

– Потому что этого не может быть, Паскуаль, ты мужчина!

– Слава богу, но у меня и слово тоже крепкое. Лола кинулась ко мне в объятия.

– Я бы годы жизни отдала, чтоб ничего не было и в помине!

– Верю тебе.

– И чтоб ты меня простил!

– Я прощаю тебя, Лола, но ты мне скажешь…

– Да.

Лицо ее побледнело, как никогда еще не бледнело, исказилось, и меня охватил страх, ужасный страх, что, вернувшись, я принес с собой беду. Я обнял Лолину голову, гладил ее, произносил самые нежные слова, какие только может сказать самый верный муж, ласкал ее на своем плече, понимая, как сильно она страдает, и боясь, что от моего вопроса она лишится чувств.