Она словно бы чего-то ждала.

Опыт общения с женщинами у Мерлина был невелик, основные знание он приобрел, когда вместе с приятелями несколько раз смотрел порнуху, а любовные линии в кино презирал — от них веяло пошлостью. Однако даже ему было ясно — Джимми не имеет сексуальных намерений, хотя, может, очень удачно их скрывает. Но заглядывает в лицо, в глаза, что-то хочет услышать…

— А вот главная ценность в этом доме, — Джимми показала рукой, и Мерлин послушно обернулся.

Этот портрет нельзя было не заметить. Одна темная и широкая металлическая рамка чего стоила…

Юноше на портрете было не более двадцати трех лет — гладкое лицо еще не нажило вообще никаких морщин. Но это было не ангельское личико — взгляд темных глаз твердый и упрямый, губы сжаты, как у человека стойкого и уверенного в себе. Прядь светлых волос падала на лоб — примерно так, как у Джимми. Однако что-то в портрете было несовременное, давнее…

Мерлин посмотрел в глаза юноши и прочитал в них вызов. Как будто незнакомец спрашивал: а это кто еще такой?

— Сам-то ты кто такой? — беззвучно спросил его Мерлин. — Висишь тут непонятно зачем, и совершенно твоя рожа мне не нравится, я не девчонка, чтобы от таких рож балдеть, и даже странно, что ты имеешь что-то общее с Джимкой.

С каждой долей секунды этот человек становился все неприятнее и неприятнее. Он и смотрел из своей рамки как-то издевательски. Он словно сообщал: я тут главный, я тут хозяин, а ты как приперся, так и вылетишь отсюда.

— Вылетишь ты, вон в то окно, — беззвучно пообещал ему Мерлин. — Сейчас тут я, хотя, хотя…

Входя в Джиммину квартиру, он имел одно желание — избавиться от сумки и сбежать. Конечно, он понимал, что когда женщина, на ночь глядя, затаскивает мужчину в свой дом, у нее на уме может быть всякое. Но думать об этом всяком совершенно не хотелось. Все-таки разница в возрасте была огромной. Однако портрет вызвал в нем совершенно неожиданную ревность — Мерлин и не подозревал, что вообще способен ревновать Джимми. Когда ее обнимала и целовала команда «Беги-города», он только морщился от телячьих нежностей.

Этот, на портрете, хвастался тем, что отнял у него Джимми. Только что язык не показывал. Мерлин ощутил это так остро, что дыхание перехватило и дурь в голову шибанула — как перед дракой.

И эта дурь сдвинула в голове какие-то шторки, обнажила тайный пласт памяти.

Все произошло мгновенно — как при передаче пакета данных в электронном формате. Мерлин ощутил себя столбом посреди реки, который омывают разом несколько струй, горячих и прохладных, сверху и снизу, прикасаются на миг — и все, нет их больше.

Он увидел девочку — пятилетнюю, серьезную, с огромной заколкой в темных волосах, и ее же — смеющуюся, на велосипеде, и ее же — с дорогим фотоаппаратом, подаренным на шестнадцатилетие, и услышал мужской голос, свой и не свой; этот голос произнес:

— Маришка!

И — все, и не стало больше Мерлина, но проявился иной человек, взрослый, неловкий, странноватый, из породы тихих и упорных неудачников, которые делают жизнь другого человека единственным оправданием своей собственной несостоявшейся жизни. Обычно это — матери, но случаются и безумные отцы, способные умереть от ревности…

Маришка была дочерью этого внезапного человека — вот что явственно понял Мерлин, и одновременно понял, что восставший из слоистой памяти мужчина — он сам.

Он жил в этой квартире, он по утрам причесывался перед этим трюмо, он приволок полосатую стеклянную вазу, потому что дочь пожаловалась — цветы не во что ставить; и струи неслись мимо; каждая, прикасаясь, будила еще что-то, еще что-то.

Маришка сидит на трюмо и шнурует высокие ботинки; Маришка фотографирует букет в вазе; Маришка стоит в дверях, волосы встрепаны, рот полуоткрыт, а он смотрит на нее снизу вверх, потому что лежит на постели и не может поднять голову.