На следующий день он все же решил довести себя за ухо до школы. Джимми права — надо завершить учебный год, надо что-то с собой делать. Он пришел к длинному трехэтажному зданию, постоял, подумал — и пошел прочь. Ему туда совершенно не хотелось. Даже ради Джимми, хотя ее мнение для него много значило.

Но Мерлин проснулся и заявился примерно в полдень. Когда он уже дошел до кафешки, куда раньше бегал на большой перемене за толстыми и безумно сладкими булками, его нагнала Кузька.

— У нас физика слетела! — сказала она. — Вот и телепайся до английского непонятно где! Ты это ко мне? А чего не позвонил?

— Откуда я знал, что физика слетела?

Мерлин повел подружку в кафе и рассказал, что «Беги-город» к осени закроется. И что Джимми уезжает в Иркутск — тоже рассказал. Но, пока рассказывал, пытался сам для себя определить, хорошо это или плохо. Некоторая польза обнаружилась — если она уедет, а фирмы никому не передаст, останется одна дорожка — в школу. Сам себя не смог туда загнать — обстоятельства загонят.

— А давай я с Людмилой Аркадьевной поговорю? — предложила Кузька. — Она дружит с директрисой, они учились вместе. Давай, а? А то ты ведь не соберешься.

Мерлин позволил — и это позволение означало, что прощание с Джимми уже началось.

Но два дня спустя Джимми опять предложила подвезти его домой. Это было довольно поздно — возились со сценарием свадебного поздравления.

Когда приехали, она слезла с байка и сказала:

— В горле прямо пересохло. Чаем не угостишь?

6

Мать имела туманное понятие о личной жизни сына. То есть — и сестра, и прочие могут, конечно, говорить, что семнадцатилетний парень уже должен жить с женщинами. Могут, на здоровье! Какие-то другие семнадцатилетние парни — но не Мишунчик.

И вот он привел домой женщину.

Если бы это была девчонка вроде Кузьки — другое дело. Одноклассницам мать была бы только рада, хотя Кузьку недолюбливала — считала, что подружка слишком уж командует Мишунчиком. Для одноклассниц она бы расстаралась — купила пирожные и хороший чай. И увидела бы в сыне двенадцатилетнего читателя толстых книг, которому хорошо было бы сходить с девочками в кино или в Луна-парк. Даже не четырнадцатилетнего склочника, способного из-за любой мелочи заорать и хлопнуть дверью. Одновременно сквозь него виделся бы трехлетний — очаровательный, способный растрогать самую черствую душу.

Но это была женщина за тридцать, и мать насторожилась.

Сын никогда не знакомил ее с друзьями. Она узнавала о их существовании случайно: ей рассказывали сослуживицы, с кем видели на улице сына, или она сама видела в кухонное окно, как он сидит во дворе с какими-то подозрительными ребятами. Она пыталась объяснить ему, что они похожи на алкоголиков и наркоманов, но он и слушать не желал. В компании появлялись и женщины — от девчонок до сорокалетних дам, вряд ли обремененных приличной репутацией. Одна из них подарила Мерлину красивый шарф — просто по-товарищески подарила. Мать не удивилась — точно такие женщины склонялись над коляской, в которой ехал медвежонок, и опускались на корточки перед трехлетним ангелочком, могли он внезапного восторга подарить яблоко или конфету. Это она как раз считала нормальным. Но сын никогда не приводил их домой.

А темноволосую, в черной косухе и бандане с серебряными черепами, привел.

Он выскочил на кухню, где мать варила щи на три дня, поставил чайник и быстро налепил бутербродов — два с сыром, два с колбасой. Потом спросил, не осталось ли в кладовке клубничного варенья. Он собирался угостить эту женщину своим любимым вареньем.