— О-ля-ля! — восхищенно восклицаю я. — Это ваша жена?.. Бесподобно! Поразительно! Она, случайно, не русская?.. Странно. Такие красивые женщины бывают только в России!.. Она просто бесподобна!.. Если бы дома меня не ждали жена и ребенок, я бы не смог... Я бы в нее влюбился и был бы не в силах отдать вам фотографии. А это ваши дети?.. Малышка просто очаровательна... А мальчик вылитый отец... Представляю, как они вас ждут!.. Пожалуйста...

...Он отвечает мне еле слышно, продолжая икать и всхлипывая, слезы стоят у него в глазах. Я «фалую» его по-скорому, «фалую» из последних сил, чтобы снять с него напряжение и страх и сделать более разговорчивым. И пусть я пустышка и сопляк и в жизни еще не «фаловал» ни одну девушку или женщину, по части пленных опыт у меня достаточный. Я говорю ему то, что в подобных ситуациях говорил уже десяткам захваченных немцев, и пусть с произношением у меня неважно, однако я вижу: он все понимает. За полтора года я более ста немецких фраз выучил наизусть. Насчет жены и детей я, конечно, бью его ниже пояса, но такие разговоры, по определению Елагина, придумавшего их, «примитивны, но эффективны».

Возвратив ему фотографию, я выпрямляюсь и, снова ощущая острую боль в позвоночнике, поворачиваюсь и приказываю Калиничеву, Лисенкову и Прищепе:

— Выйдите и ожидайте за дверью. Я позову.

Как только они выходят, я открываю молитвенник — это был католический молитвенник, двуязычный, латинско-немецкий, — присаживаюсь перед ним на корточки и, доверительно взяв его за руку, гляжу ему прямо в глаза и читаю «Патер ностер», «Кредо», «Аве Мария», затем, понизив голос до полушепота, продолжаю:

— Я должен кое-что вам сказать по секрету. Только это должно остаться между нaми. Обещаете?.. У меня бабушка чистокровная немка и к тому же католичка. В Германии Гитлер преследовал католиков, а у нас в России их жалеют. И вас могут пожалеть. Это зависит только от вас. Хочу вас по секрету предупредить: с вами будут беседовать старшие офицеры — вы должны быть с ними полностью правдивы и откровенны! И тогда война для вас закончена и ничто вам не грозит. Все зависит только от вас. Говорите правду, и вы вернетесь к семье, и все у вас будет хорошо! Пожалуйста, возьмите!

Я возвращаю ему молитвенник, часы, носовой платок и зажигалку. Унтер-офицер, подняв голову, смотрит на меня полными страдания глазами, он всхлипывает, икота у него продолжается, и слезы текут из глаз. Я похлопываю его по плечу и успокаиваю:

— Не надо! Говорите правду, и у вас все будет хорошо. Слово офицера!

Препровождая немца в блиндаж командующего, ему завязали глаза. Хоть такое и предписывалось инструкцией, но этого не всегда придерживались.

Как потом сообщил довольный Астапыч, немец оказался ценной штучкой, он дал показания об укомплектованности и технических средствах его дивизии и о моральном состоянии личного состава.

7. Утром на КП дивизии

— Товарищ генерал-полковник, Четыреста двадцать пятая стрелковая дивизия ведет боевые действия по расширению плацдарма на левом берегу реки Одер. Обеспеченность боеприпасами по основным видам оружия от двух с половиной до пяти бэка, продовольствием — из расчета семи сутодач. Настроение у личного состава дивизии и приданных частей бодрое, боевое. Командир дивизии полковник Быченков.

Астапыч мгновенно расслабляет свое плотное, сбитое тело и уже совсем неофициально, с доверительной интонацией осведомляется:

— Трудно добирались?

— Безобразно! — неожиданно резким голосом говорит командующий и указывает на меня. — Он же нас к немцам завез!

Меня сразу бросает в жар: «Ну, всё!»

— Кто завез — Федотов? — с хитровато-доверчивой улыбкой удивленно переспрашивает Астапыч и категорически отрицательно мотает головой.