— Ненавижу тебя, мам! — прошептал он. Ему все еще было холодно, но он обливался потом: на его коже не нашлось бы ни единого сухого места. — Мне все равно, что с тобой делали Дон Бидерман и те двое, ты сволочь, и я тебя ненавижу.

Бобби повернулся и затрусил назад, укрываясь среди теней. Дважды, услышав приближающиеся шаги, он сжимался в комок в подъезде, пока люди не проходили мимо. Сжиматься в комок было просто — никогда еще он не чувствовал себя таким маленьким.

На этот раз он свернул в проулок. С одной стороны там стояли мусорные баки, а с другой — штабеля картонок, полные возвратных бутылок, пахнущих пивом. Штабель картонок был фута на полтора выше Бобби, и когда он спрятался за ним, увидеть его с улицы было невозможно. Он приготовился ждать, а потом вдруг что-то мохнатое и горячее задело его за лодыжку, и Бобби было закричал, но успел перехватить крик, прежде чем он вырвался наружу целиком, посмотрел вниз и увидел грязную помоечную кошку, уставившую на него зеленые фары глаз.

— Брысь, паршивка, — прошептал Бобби и пнул ее. Кошка показала иголки зубов, зашипела, а потом медленно удалилась в глубь проулка, лавируя между комьями мусора и горками битого стекла. Хвост она держала трубой с явным презрением. За кирпичной стеной рядом с ним Бобби различал глухие ритмы проигрывателя в «Угловой Лузе». Микки и Сильвия пели «Сколько странностей в любви». Да, очень много. Такая непонятная зубная боль.

Из своего тайника Бобби не видел часов гробовщика и совсем утратил ощущение времени — много его прошло или мало. По ту сторону мусорно-пивной вони проулка продолжала звучать летняя опера уличной жизни. Люди перекликались, иногда со смехом, иногда сердито, иногда по-английски, иногда на одном из десятка других языков. Взрывчатый треск заставил его напрячься — выстрелы, сразу подумал он, а затем узнал звук рвущихся шутих — возможно, «дамских пальчиков» — и чуть-чуть успокоился. Мимо проносились автомобили — многие ярко окрашенные, — сверкая хромом. Один раз где-то вроде началась кулачная драка — вокруг собрались люди, и крики подбодряли дерущихся. Мимо прошла дама, вроде бы навеселе и грустная. Она пела «Там, где мальчики» красивым невнятным голосом. А один раз прозвучала полицейская сирена — сначала все ближе и ближе, потом, замирая, все дальше и дальше.

Бобби не то что задремал, но впал в какой-то сон наяву. Они с Тедом жили где-то на ферме, может быть, во Флориде. Они работали по многу часов; но Тед для старика был очень вынослив, особенно с тех пор как бросил курить, и дыхание у него более или менее наладилось. Бобби ходил в школу, но под другим именем — Ральф Салливан, — а по вечерам они сидели на крыльце, ели ужин, приготовленный Тедом, и пили чай. Бобби читал ему газету, а когда они ложились спать, то спали крепким сладким сном без всяких кошмаров. Когда по пятницам они ездили в бакалейную лавку, Бобби проверял, нет ли на доске для объявлений призывов вернуть четвероногих друзей или перевернутых карточек, предлагающих вещи, продаваемые владельцами, но ни разу такой не увидел. Низкие люди потеряли след Теда. Тед больше ничей не пес, и у себя на ферме они в полной безопасности. Не отец и сын и не дедушка и внук, а просто друзья.

«Парни вроде нас, — сонно подумал Бобби. Теперь он прислонялся к кирпичной стене, а голова у него опускалась… опускалась, пока подбородок почти не уткнулся в грудь. — Парни вроде нас… почему не может быть местечка для парней вроде нас?»

В проулок ворвались лучи фар. Всякий раз, когда это случалось, Бобби выглядывал из-за картонок. А на этот раз почти не выглянул — ему хотелось закрыть глаза и думать про ферму, — но все-таки заставил себя посмотреть и увидел желтое заднее крыло «чекера», затормозившего перед «Угловой Лузой».