Жюльен внезапно останавливается. Теперь ему кажется, что он все понимает яснее. Его как бы озарил внутренний свет. Он вдруг постигает, что важна не сама смерть, важно отсутствие. И молчание. Пусть Гернезер жив, но здесь его нет, как нет здесь мастера Андре Вуазена и дядюшки Пьера. И его, Жюльена, так же не будет для Сильвии. Он уйдет из ее мира, она станет для него недосягаемой и безмолвной. А ну как она умрет? Умрет. Исчезнет.

Жюльен вновь останавливается. Его бросило в жар. Пот стекает по его лбу, он больше не чувствует промозглой сырости тумана. За изгородью видна неяркая полоса света — луч падает от фонаря или струится из незавешенного окна. Жюльен несколько мгновений смотрит на это пятно с расплывшимися краями, на пятно, белеющее в ночи, потом продолжает свой путь.

Сильвия умрет? Нет, это невозможно. Отчего она может умереть? Да от всего. От чего угодно. От туберкулеза. От несчастного случая! Нет, нет! Сильвия не может умереть. Она создана для жизни. Для радости. Для счастья. Для любви.

И опять горестный смешок помимо воли Жюльена вырывается из его груди.

Она будет любить. Если не его, Жюльена, то кого-нибудь другого. Того, кого ей прочат в мужья, а может, даже и не его, а третьего. Неужели ее взгляд окажет такое же магическое действие еще на кого-нибудь?

«Нет, Сильвия, нет!»

А что, если она поклянется ждать? Разве клятвы чего-нибудь стоят? Ритер любил повторять: «Клятвы как девицы-недотроги: их невинность все равно нарушают».

Какой холодный, промозглый туман! Он поднимается с поверхности Агу и ползет вверх по склону холма. Жюльен не видит тумана, но отчетливо ощущает его. Туман такой густой, что его, кажется, можно ощупать. Он забивается в рот и в ноздри. Наполняет все твое существо, точно предчувствие смерти, твоей смерти.

Чего он боится больше? Умереть или потерять Сильвию? Неужели он и вправду боится смерти? И вдруг в его ушах отчетливо раздается смех Ритера. Пьяный парижанин смеется прямо в лицо товарищам, которые говорят о Лондоне и мечтают попасть туда. Ритер кричит:

— Люди думают, будто они умирают за родину, а на самом деле умирают они за промышленников! Слышите, ребята? За промышленников вроде моего папаши! Это сказал Анатоль Франс. Читали Анатоля Франса? Черт побери! Хотел бы я знать, сколько людей погибло в войну четырнадцатого — восемнадцатого годов ради процветания фабрики Ритеров! И какую долю процента составляют они от миллионов погибших. Любопытная статистика! Но я не такой блаженный. Я не хочу, чтобы мне продырявили шкуру из-за ткацких станков. Даже если они принадлежат папаше Ритеру!

Жюльен никогда не относился всерьез к крикам Ритера. И смерти он не боится. Они говорили об этом с Бертье. Бертье тоже не страшится ее. Они вдвоем, не дрогнув, глянут ей прямо в лицо. И смело бросят ей вызов.

Жюльен стоит перед калиткой, ведущей на пост наблюдения. Железный ставень отброшен. В ночном мраке едва угадываются обсаженные самшитом аллеи, кусты кажутся грязно-серыми и клочковатыми. Наверху светится окошко второго этажа. Внизу видна расплывчатая вертикальная линия — там, должно быть, плохо прикрыта дверь. Жюльен резко поворачивается: на дороге слышны торопливые шаги. Секунду он колеблется, потом, не раздумывая, сворачивает в сторону поля и останавливается за кустами. Шаги приближаются, стихают, скрипит решетчатая калитка. Жюльену кажется, что он узнал походку Каранто. Под подошвами идущего скрипит гравий на аллее, дощатая дверь дома хлопает.

Тишина.

Жюльену жарко. Сердце его бешено колотится, хотя он сам не мог бы объяснить почему.

С минуту он еще стоит не шевелясь, потом медленно начинает спускаться по дороге, прислушиваясь к ночи.