Взгляд Жюльена упал на две светящиеся полосы, которые оставлял на грязной мостовой трамвайный путь. В десяти метрах отсюда остановка. Площадь пустынна, пустынна и улица. Вся жизнь, казалось, покинула городские улицы, она укрылась и дремлет теперь на вокзале, откуда он только что ушел. Все замерло в неподвижности, даже освещенные лужи возле газетного киоска. Всюду было безлюдно, но всюду словно раздавался смех, слышались голоса. Жюльену захотелось немедленно уйти с площади и вернуться в зал ожидания, но он почувствовал, что это ничему не поможет, что боль затаилась в нем самом и он не случайно пришел именно сюда, на это место.

Он поднял чемодан, который поставил перед тем на тротуар, медленно подошел к скамье и опустился на нее. Ощутил рукою прикосновение сырого дерева. Несмотря на толстое сукно шинели, он вздрогнул от холода и поднял воротник. Заставил себя рассмеяться и проворчал:

— Как в кино! Обязательная хроника!

Но смех его прозвучал фальшиво. Ведь на сей раз действующие лица были слишком близки ему, слишком связаны с его жизнью, и это причиняло боль. К тому же не в его власти было помешать им выйти на сцену, остановить их. Лента событий развертывалась быстро, стремительно…

Трамвай увозит команду. Его товарищей по спортивной команде. Он, Жюльен, остается один, и в ушах у него неотступно звучит фраза, которую бросил Бертье, вскакивая на подножку: «Главное — не валяй дурака и не слишком задерживайся». Трамвай скрежещет на повороте, улица почти так же пустынна, как сейчас, в эту ночь. Жюльен вспоминает, что он прошел тогда несколько шагов и остановился перед сводчатыми воротами. Ему было не по себе. В том доме, в глубине двора, расположен кондитерский цех господина Мартена. Неужели для того, чтобы еще раз взглянуть на все это, он расстался с товарищами? Ведь он хорошо знает, что в девять часов вечера здесь никого не застанешь, кроме папаши Дюшмена, а он, Жюльен, всегда терпеть не мог этого неопрятного и глупого старика… Удивление старикашки… Его налитые кровью глаза… Голос, в котором слышна клокочущая мокрота: «Да что ты говоришь! Будешь участвовать в чемпионате тяжелой атлетики? Черт побери, ведь ты, Дюбуа, всегда был силач». Старик стоял, привалившись спиной к мраморному столу, на котором приготавливали помадку. С минуту он невидящим взглядом смотрел на Жюльена, а потом вдруг ехидно усмехнулся с таким похабным выражением, что Жюльену захотелось плюнуть старикашке прямо в лицо. «Ну, а как же с твоей подружкой, с Мари-Луизой? Ты что, ее даже не повидаешь? Ведь она по-прежнему живет там, в той стороне двора. И частенько спрашивает про тебя. Ты, видать, ее здорово ублажил, шалопай!» Старикашка сделал непристойный жест. Облизал языком толстые губы и прибавил: «А знаешь, она и сейчас была бы не прочь. И ведь она такая аппетитная». Жюльен тогда едва сдержался. Папаша Дюшмен внушал ему отвращение. «Я бы тебе посоветовал… разочек. Прояви учтивость. Надо только свистнуть под ее окошком. Хозяев дома нет. Я сам видел, как они ушли… Она одна, детишки давно дрыхнут».

Жюльен тогда с трудом сдержался, чтобы не плюнуть старику в лицо. Он сквозь зубы простился с ним. Почти бегом дошел до угла, вернулся назад, снова устремился вперед — у него был такой вид, словно он спешил чего-то избегнуть, от кого-то уйти. Неужели слова папаши Дюшмена привели его в такое состояние?

«Если ты не повидаешь ее, она насмерть обидится. А так она завтра придет на состязания, будет тебя подбадривать. Непременно загляни и мимоходом поприветствуй ее».

Поприветствовать мимоходом Мари-Луизу… Для этого ему достаточно свистнуть у нее под окошком:

Поприветствовать мимоходом! Пусть кто-нибудь попробует зайти к девушке и, увидев, что она в одном только халатике, наброшенном на голое тело, присесть на краешек кровати да начать разговор о погоде!.