Это мгновенное видение вскоре исчезает, и Жюльен опять берется за работу. Под нагретой солнцем черепицей очень жарко. Временами капли пота стекают у него с бровей, и он трет глаза тыльной стороной руки, даже не выпуская кисти. Но, несмотря на жару, он не испытывает усталости. Его только охватывает какая-то полудрема, и она постепенно утишает боль.

Жюльен часто рисовал. Для того чтобы развлечься, поучиться мастерству или когда ему хотелось подарить картину товарищу; но еще никогда он не рисовал так, как в тот день. Даже когда он писал портрет Сильвии, он ощущал какое-то напряжение, ему приходилось направлять свою руку. А сейчас рука двигалась сама собой, будто ее направляла неподвластная ему сила. Некоторое время Жюльеном владело такое чувство, будто он — только сторонний наблюдатель. Будто рука, наносившая мазок за мазком, ему не принадлежит. Будто здесь, на этом чердаке, находится какой-то малый, он кладет на холст одну краску за другой, не обращая никакого внимания на Жюльена Дюбуа, который наблюдает за ним. И по мере того как картина близилась к завершению, этот неизвестный художник словно перекладывал на свои плечи горе, которое со дня гибели Андре безраздельно владело Жюльеном.

Это странное чувство уходило, возвращалось, рассеивалось, вновь становилось ощутимым, опять уходило и окончательно определилось, когда Жюльен весь сосредоточился на нем. Неизвестно почему, чувство это было неотделимо в его сознании от озабоченного лица матери. Такое лицо было у нее в тот вечер, когда он сообщил ей о гибели мастера, оно стало еще более скорбным, когда он рассказал о последних часах Андре Вуазена. И всякий раз, когда Жюльен против воли вспоминал это горестное лицо, он вздрагивал, как от удара электрическим током.

Наконец он завершил картину; лоб его был покрыт каплями пота.

Жюльен долго стоял не двигаясь, держа в одной руке кисть, а в другой палитру.

Его правая рука слегка дрожала. Он видел это, но ничего не мог поделать.

Он положил кисть, палитру и отступил на несколько шагов. Внимательно посмотрел на холст, потом медленно пошел в угол, где было сложено сено, и растянулся там. Только теперь он впервые ощутил усталость.

Но это была какая-то дотоле незнакомая ему усталость. Усталость приятная; она мягко охватывала все тело, окутывала мозг, мешала сосредоточиться на какой-нибудь определенной мысли или на каком-нибудь воспоминании.

Ему захотелось еще раз взглянуть на дело своих рук. Он приподнялся на локте, но из того угла, где он лежал, свеженаписанное полотно казалось светящимся пятном, отражавшим небо. Жюльен негромко произнес:

Но две красные раны, запечатленные им на холсте, не вызывали чувства боли. Они были всего лишь двумя мазками киновари, положенными на холст среди других мазков тусклого тона.

Жюльен лежал неподвижно, не сводя глаз с обломанной в уголке черепицы. Она тоже казалась красным пятном. Пятном, которое медленно расплывалось, пока не слилось с темным тоном остальной части крыши.

Вскоре весь чердак наполнился солнечной пыльцою и смутной музыкой. Это была неясная музыка, она напоминала далекий и нежный напев. То ли песню, то ли жалобу. Изнуряющая жара сменилась приятным теплом. Примятое тяжестью его тела сено шуршало, и на миг копенка, освещенная лучом заходящего солнца, показалась ему гигантским снопом огня, который тут же погас под облаком дыма.

И ничего больше.