В июле, когда погиб Андре, была темная ночь, потом наступило утро. Светлое утро. Свежее, но ясное. И всю ночь мастер одиноко лежал в траве в ожидании этого утра…

Из всего прочитанного накануне Жюльен удержал в памяти только несколько строк, и теперь, натягивая холст, он вполголоса повторял их:

Жюльен ясно видел реку Лу. Она катила свои прозрачные воды по чистому песчаному дну, усеянному галькой. Она была такой, какой, должно быть, знал ее мастер, когда бывал на ее берегу перед войною летними солнечными днями. Лу должно было найтись место на картине, которую собирался написать Жюльен. Ей предстояло стать действующим лицом панорамы… Живым действующим лицом. Существом, которому не страшны пули.

Картина уже стояла у него перед глазами, он видел ее во всех подробностях, видел все краски, все оттенки.

Таким образом и человек обрел свое место на картине Жюльена:

Жюльен приготовил палитру. Налил в стаканчик немного скипидара и льняного масла; выбрал небольшую плоскую и твердую кисть. Обмакнул ее в жидкость, чтобы развести на палитре голубую краску. Затаив дыхание, он несколько секунд пристально смотрел на белый холст, держа руку в воздухе; потом принялся писать.

Ему нравилось писать на холсте. Особенно когда в руке была такая вот плоская кисть, которой можно наносить и тонкие и широкие штрихи, оставлять и яркие и бледные мазки. Даже легкое шуршание жесткого волоса по шероховатой поверхности холста было ему приятно.

Нанеся первые контуры, он тут же принялся быстро рисовать. Он не колебался, не раздумывал, не прикидывал. Ведь картина с пугающей ясностью стояла у него перед глазами, он видел ее отчетливее, чем вещи на чердаке. Она поражала простотой и удивительной точностью. А к тому же он ощущал такую силу, что мог позволить себе все испробовать, не сомневаясь при этом, что всего добьется. Он был способен нарисовать все: небо, прозрачные веды реки, буйные травы, свет и тени, цветы, листву, ветви деревьев, скалы и землю. И стихи Рембо, еще жившие в мозгу Жюльена, помогали ему, водили его рукой. Каждому слову соответствовал цветной мазок.

Лицо лежавшего в траве человека было бледным пятном. Бледное пятно, и только.

По мере того как контуры картины обозначались яснее, по мере того как краски становились ярче, по мере того как работа близилась к концу, происходило нечто непонятное. Мастер по-прежнему занимал главное место в композиции, но что-то переменилось. Теперь Жюльен воспринимал его смерть уже по-иному. Он не мог бы объяснить толком овладевшее им чувство, но мысль о том, что Андре Вуазен навеки обречен на неподвижность, казалась ему теперь не такой ужасной. На минуту ему вспомнился дядя Пьер. И он понял, что в его глазах мастер стал отныне походить на этого славного человека, умершего в Фаллетане. Жюльен вдруг почувствовал, что смерть Андре теперь уже не так терзает его. Он даже перестал рисовать и отступил от холста.

«Разве имею я право меньше терзаться?»

Он опять вернулся к холсту. Как ни странно, но он не испытывал ни малейших угрызений совести, не ощущал за собой никакой вины.

По правде говоря, Вуазен не стал ему менее близок. Он просто переместился теперь в такую сферу, которую нельзя было отнести ни к царству жизни, ни к царству смерти; могло показаться, что он, как и дядя Пьер, каким-то чудом существует рядом с ним, Жюльеном. Отныне больше не было сомнений в том, что Андре мертв, и все же он теперь вновь жил в памяти Жюльена совсем так, как в тот декабрьский вечер, в Кастре. В тот вечер, когда все вокруг было окутано туманом…

Жюльен вновь перестал рисовать. Он даже отвернулся от холста. У него мелькнула мысль, которая поначалу даже слегка испугала его, затем ему стало как-то не по себе. Он ясно представил, как эти два покойника невозмутимо шагают рядом с ним по жизни.