А вот теперь...
Васильки набрала в Барамиках. В Барамиках?.. Это ж там была земля моего звена. Она-то впервые и уродила по двадцать пять центнеров с гектара. Неспроста тот букет. Что Ульяна хотела сказать им? «Их теперь много растет там...» Ну и что же, — много! Истощили землю, забросили поле. Васильки и растут.
Я посеяла в нынешнем году близ села, на клеверище.
Душно. Почему-то сон не приходит, бродит под окнами... Вот уже и полночь падает звездной капелью за окном. Спать, спать!.. Но сон снова вспархивает невидимой птицей. А сверху — иные вспугнутые птицы — мысли.
Зачем Ульяна положила цветы под памятник? Кинула их, и они вспыхнули, словно глаза. Наверное, горят и сейчас. А та, другая Галя, смотрит на них. Я здесь, в кровати, а она — всю ночь под звездами...
Сказать правду, я только на людях поглядываю так спокойно на памятник. А так... Я даже немножко боюсь его. Особенно жутко, когда одна прохожу мимо него ночью. Тогда кажется: он сходит с пьедестала и неслышно шагает за мной. Я бросаюсь в хату, а он останавливается под окном и заглядывает в комнату. Как вот сейчас... И мы молчаливо разговариваем с ним. С нею. С призраком моего воображения, которое не всегда удается унять. Я рассказываю ему, как встречали меня в столице, какое обещание дала я на областном совещании, советуюсь с ним, где сеять в нынешнем году, какую давать подкормку. А когда-то мы советовались с Ульяной.
Та, бронзовая Галя, во всем соглашается со мной. Ведь она знает, что я не обижу ее, что все это для нее.
Но сегодня... Сегодня она задает мне вопросы, странные и не совсем понятные. Почему? Может, потому, что цветы дарила ей, а не мне... Спрашивает что-то о почете, о славе. Знаю ли я, что такое слава? Пожалуй, знаю. Для многих людей это птица, за которой они гонятся всю жизнь. А не страшно ли держать ее в руках? А не сожмется ли от страха сердце, что вдруг упорхнет она?
Не уродит пшеница. И тогда я потеряю право стоять рядом с ней, буду бояться поднять на нее глаза. Она упрекает, что я иногда стесняюсь ее. А как не стесняться? Разве я могу нести мимо нее из лавки керосин, селедку, картошку из огорода? Мне стыдно, и носит их мне соседская девочка.
Но еще страшнее укоры Ульянины: Ульяна говорит, что я уже тоже бронзовею, что мне в селе уже не говорят правды, не ругают никогда. Разве можно ругать монумент!
Керосин... Слава... Васильки... Все перепуталось в моей голове. Большое и мелкое. Хотя, может, и не мелкое оно. Эти васильки... Разве я не знаю, на что намекает Ульяна. Что я поменяла участок. Что только мое звено может вывезти на поле столько удобрений. А как же иначе? Ведь я не для себя. Для всех... И почему сегодня приходят мне в голову эти мысли? Потому что жгут меня васильки своим синим огнем? Потому что они — не мне?..
Стучит в виски кровь, сверлят мозг мысли. Они прибрели из темноты и уже не хотят отступиться. И нет у меня силы отогнать их.
Разве не Ульяна посоветовала мне тогда, впервые, задержать воду в яру? Это значит, что частица бронзы в памятнике и ее. И Устиньи, и Наталки... Всего звена, всего колхоза. А может, и больше... Земляки обнимали тебя сегодня. Принесли цветы. Что думают они? Не приходят ли и им мысли такие же, как Ульяне? Нет! Но ведь могут закрасться. Разве могу я сейчас наверняка сказать, что думают они? С утра до вечера в хлопотах, на заседаниях, совещаниях. Разговариваю с ними только с трибуны, с пьедестала... А он же, памятник, как колосок в поле, что вырастили все вместе.
Неистово защемило сердце. Ему уже не погасить мыслей. Я вижу десятки, сотни лиц. Знакомых, дорогих, родных. «Не уходите, остановитесь! — кричу им. — Я сама иду к вам! Подождите, иду!..»
Как хорошо, что уже рассветает! Встаю осторожно, чтобы не разбудить мужа, детей. Дверь неслышно оттесняет седую шаль тумана. Я вступаю в него. Село словно в свивальнике. |