Вот и честна девица, ни жива ни мертва, на своей палаточке под сосенками. Нос красный, глаза на мокром месте, взор снулый. Ждет брачевания, душенька. Почитай, тридцати пяти годков красавица. Посмотрел, посмотрел на нее Хорст, вспомнил почему-то Машу, да и рубанул рукой, будто рассек Гордиев узел.

— Пошли.

— Куда пошли-то, Епифан батькович? — Нюра перестала расплетать косу, подняла заплаканные очи. — Вроде бы дошли уже…

А когда все поняла, проворно натянула чулки, юбку, сияющие козловые коты, вскочила, словно молодая козочка, с палатки и троекратно облобызала Хорста.

— Ой, спасибо, Епифан батькович, ой, спасибо! Что дорогого пожалел, не тронул…

Хорст с живостью повернулся и, не зная, то ли плакать, то ли хохотать до слез, пошагал по узенькой тропинке к озеру.

— Смотри-ка ты, вернулись, — вяло удивился саам Васильев, сидевший все в той же позе лицом к воде. — Умирать, значит, будете долго… Ну, влезайте пока, отчаливать надо.

Ласково светило солнце, бегали блики по воде, небо радовало глаз голубизной, горизонт — кристальной чистотой, озеро — гладкой, как зеркало, поверхностью. Только саам Васильев греб, будто подгоняемый девятым валом, так что до родимого причала долетели как на крыльях. На шатких, черных от непогоды мостках стояла, щурясь из-под руки, распаренная Дарья. Вся ее мощная фигура лучилась надеждой.

— Ну что, своротили? — взглянула она с радостью на Хорста, перевела глаза на дочь, и праздничное лицо ее стало хмуриться. — Целку свернули тебе, я тебя спрашиваю, кобылища?

Ох, веще материнское сердце, его не проведешь.

— А ну-ка… — Дарья, не разговаривая более, схватилась за палаточку, развернула рывком, выругалась и, скатав по новой, приложилась дочери поперек спины. — Ах ты, кобылища недоделанная, недогулянная!

Потом, пылая гневом, повернулась к Хорсту, яростно засопела и дернула его за ремешок планшетки:

— Вот, значит, ты каков, Епифан батькович! Девушку непокрытой оставил, слово свое не сдержал. Зато уж я-то найду, чего сказать, за словом, чай, в карман не полезу. К нам как раз двое товарищей приехавши из райцентра. Расскажу я им, что ты за генерал таков, ох как расскажу…

Дома Хорста ждали похлебка из оленины, тушеный бобер и большие неприятности.

— Товарищи прибыли к нам на деревню. Двое гэбэ-чека. — Куприяныч теребил бородку. — А прибыли по душу своего коллеги, сгинувшего без следа капитана Писсукина. В общем, Епифан, уходить тебе надо от греха. Харч, ружье дадим.

— Вот ведь до чего вредный человек Писсукин, — задумчиво сказал Трофимов. — Был — гадил. Нет его — опять-таки вонь на всю округу. А чекисты теперь покоя не дадут. Сегодня заявились парочкой каретной. Завтра припрутся цугом. Лучше не ждать.

И Хорог не стал — взял немудреный харч, курковую берданку двадцатого калибра, обнялся на прощание с Трофимовым и Куприянычем.

И понесла нелегкая Хорста куда глаза глядят. А смотрели они в сторону леска, где он нашел припрятанный две недели назад мотоцикл с одеждой и документами чекиста Писсукина. Разжаловав себя из генералов в капитаны, Хорст переоделся в форму Писсукина, рассовал по карманам патроны и, взывая мысленно ко всем духам Лапландии, без надежды на успех стал заводить мотоцикл. Странно, но тот ожил сразу… Повесил Хорст ружьишко за спину, взял в шенкеля «харлея» да и крутанул ручку газа так, что взревел мотор, всхрапнул глушитель и побежали назад смолистые сосновые вехи. Путь его лежал на северо-запад, к Мурманскому шляху, с дальним прицелом на норвежскую границу. Долго, пока хватило топлива, погонял Хорст «харлея» и не увидел, конечно, ни дыма столбом, ни всполохов в ночи, ни жарких искр, взметающихся в небо.