Я ринулся вниз.

За дверью — никого… на веранду, на крыльцо, в сад… в соседнем саду… за калиткой… обежал вокруг дома… нету никого нигде. Значит — у меня перехватило дыхание — это был стук оттуда. Несомненно! Сквозь вагнеровский гром не то что звонок — грохот в дверь не услышишь. Но я сказал: «Приезжай, поговорим», — стало быть, напряженно прислушивался. И кто же пришел — он или она?

Я взбежал в мастерскую; избегая отражений в зеркале, прошел сразу к кушетке. Закрыл глаза. Дальше! Что было дальше? Я, видимо, кого-то впустил, мы поднялись… Я вдруг поднялся, пересек порушенное пространство, перешагнув через тусклое пятно причудливой формы (моя кровь, ее — вот как нас повязали!), неловко перешагнул, задев долото на полу — рабочий инструмент скульптора. И почувствовал, что сейчас сбегу. В огромной мастерской торжествовала музыка, билась о стены, стекла, зеркальные осколки как живое страдающее существо в гибели моих каменных богов, в ароматических огнях догорающих светильников. Подошел к северному простенку между окнами, припал к штукатурке, распластался, раскинув руки, — у кого поднялась рука разбить посмертные маски отца и матери?.. Господи, невыносимая тайна, какая-то запредельная мука бьется в потемках подсознания, никак не прорываясь на поверхность… нет, прорываясь — бессвязными фрагментами, стуком, лязганьем, громом и грохотом, сладкой вонью.

В прорези меж занавеской и рамой мне почудилось боковым зрением какое-то движение за окном. Отогнул штору: шевелятся кусты в соседнем саду, идут к калитке бат и сестра. Он тащил две больших сумки. Понятно, наговорил и уговорил. «Оставь надежду всяк сюда входящий», — пропел я вслух в такт страстям Брунгильды. Даже не оглянулась на прощанье. Остаюсь один с ночной каменной бабой; поделом — к сорока годам не нажил ни одного близкого, «титан ренессанса».

Стало невмочь в ароматической духоте (по какой-то дикой ассоциации напоминающей тление трупа). Распахнул обе створки большого окна. Вагнер вырвался на простор. Полуденные небеса сияли, и как угорелая носилась сорока-воровка, беззвучно, в музыкальной стихии, тараторя.

Я пристально следил за птичьими кругами; вдруг она уселась на ветвь векового дуба над статуей и уставилась на меня сумасшедшим оком демона. Я шевельнулся, птица соскользнула, продолжая бешеное круженье вокруг дерева («сорокой-воровкой» назвал Веру ювелир), на миг припала к стволу — отсюда, из окна, было видно углубление, наверное, дупло — и вновь закружилась; клюв блеснул на солнце странным искусственно-серебристым блеском.

Бессознательно на этот блеск я и пошел, то есть спустился в сад, подошел к дубу, легко по нижним сучьям вскарабкался наверх, где действительно обнаружил небольшое дупло — в глубине блеснула блестящая материя. Я просунул руку и достал узелок, видать, разодранный с одного бока птицами. И так мне жутко стало, что я чуть с дуба на свое «творение» не свалился.

Однако поспешил домой, на столике под светильником развязал узелок — полупрозрачная ткань с вышивкой из бисера (вот что несла в ключе сорока-воровка). Оказалось — белая блузка. А вот и шелковые невесомые брюки… или юбка… «брюки-юбка», сказал ювелир. Правильно. Сумочка из блестящей парчи. Внутри «косметичка» с помадой, пудрой, духами и т. д. Кошелек с пятитысячной купюрой. И еще маленькие белые босоножки на высоких каблучках.

Я глотнул коньяку из банки, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Чтоб не видеть… вообще ничего не видеть. С самого начала, еще как из больницы сбежал и увидел в сарае гроб, возникло у меня предчувствие: я расследую (и хоть умру — доведу до конца!) не свое убийство.