Чувствуя, что задыхается в своей уютной девичьей комнатке, Лара захотела сбежать отсюда тотчас – куда угодно! Хоть и станет ее мама Юля ругать, но то после. Она спешно переоделась в любимое ситцевое платье и опрометью, даже не предупредив никого, помчалась через персиковый сад к калитке, что вела на узкую извилистую тропку – к морю.

Море, шелестя бархатной пеной о прибрежный ракушечник, ласкало горящие после бега ступни Лары. Она постояла немного, привыкая к его прохладе, а потом стянула через голову ситцевое свое платье – бросила не глядя за спину и осталась в нижней рубахе, едва прикрывающей колени. Сделала несколько шагов, оттолкнулась и с головою бросилась холодные воды, чувствуя, как заходится от восторга сердце. В такие минуты ничего не существовало для Лары кроме нее самой и всемогущей стихии, которая с легкостью могла поглотить Лару, не оставив и следа, но отчего не делала этого. Позволяла быть с собою на равных. Играла, может?

Непременно она вспоминала тогда Русалочку датского сказочника Андерсена, и нет нет, да и мелькало в ее мыслях, что, ежели был бы у нее рыбий хвост, Лара уплыла бы далеко далеко отсюда. Впрочем, она не успевала и закончить мысль, как одергивала себя. Ей ведь и здесь неплохо живется, к чему же куда то плыть или ехать?

И все таки с каждым новым днем заходя в воду, она старалась заплыть чуть дальше, чем вчера. Как будто желая поглядеть, что же там, за той длинной насыпью, где кончаются владения мамы Юли? Заплыть за насыпь было невозможно: на карте Лара видела, что тянется она на несколько верст, а за ней уж открытое море. И все таки, все таки…

На берег Лара не оглядывалась и никогда не боялась, что ее кто то увидит: это все еще была территория пансионата, и чужих здесь не могло быть просто по определению. Сторож бы не пустил. Постояльцы отдыхали на главном пляже, где ракушечник, дабы не колоть их нежные ступни, был засыпан морским песком; где специально построили беседку, дабы защитить их кожу от солнца, и где расставили шезлонги, дабы не утомились они стоять на жаре. И море там было значительно мельче – приезжие редко умели толком плавать и отчаянно боялись утонуть. Если вообще заходили в воду. В Ларину бухточку, облюбованную ею еще в детстве, они не пошли бы даже если б она их калачом манила.

Лара не сразу поняла, что сегодня она забралась дальше, чем обычно – намного дальше. А вода в июне ледяная, толком не прогретая. Едва Лара прекратила грести, чтобы отдышаться, тотчас кожа ее покрылась мурашками. И тихо вокруг. Так тихо, что даже страшно: ни единого звука, кроме сбитого Лариного дыхания да редких всплесков волн.

– Не надо заплывать так далеко… – шепотом сказала она, чтобы хоть немного нарушить эту мертвую тишину. – Мама Юля узнает – несдобровать тогда. Хотя откуда она узнает?

Но мысль эта внезапно напугала Лару – по настоящему – взялось откуда то чувство, что кто то, быть может, и впрямь мама Юля, смотрит сейчас на нее.

Она резко обернулась к берегу – никого.

Однако не случайно Лара почувствовала на себе посторонний взгляд: на утесе, что тучей нависает на Лариной бухтою, стоял кто то и, козырьком приложив руку ко лбу, наблюдал за Ларой. Недолго, впрочем. Отшатнулся и попятился, едва его обнаружили.

Ларе же стало и впрямь не по себе. Настолько, что резвиться в воде уж не было никакого настроения. Позвать на помощь? Так не услышит никто – она за это и любила свою бухту, что нет никогошеньки рядом. Подождать? Да ноги уж сводит от холода – так и потонуть недолго. Все еще с опаской посматривая на утес (не подглядывает ли?), она поплыла к берегу.

И все таки, едва вышла из воды, скорее оправила прилипшую к телу рубашку, стыдливо скрестила на груди руки и почти бегом добралась до лодочного сарая, примостившегося на самом берегу. Сарай еще при Алексее Ивановиче был ремонтной мастерской для прохудившихся лодок, позже мама Юля все, что невозможно починить, пустила на дрова или же свезла на свалку, и сейчас здесь стояла, привязанная к брусу, одна единственная лодка – Ларина.