Любое из этих определений являлось правдой, но слова не в силах передать особую атмосферу "последних дней", словно проехал здесь, по этой дороге, опережая армию на версту или две, всадник на коне бледном, тот самый, которого в Штутгартской Библии именуют Гражданской Войной. На что бы ни падал взгляд Елизаветы, на всем лежала тень Апокалипсиса. Холодная мертвая вода, унылые берега, голодные изможденные люди в сожженных деревнях. Разрушенный храм, висельники на черных ветвях старого дуба, воронье и стаи одичавших собак. Низкое небо, и серый снег, медленно падающий на бесплодную землю... Тоска смертная, но армия продвигалась вперед с неумолимостью рока и неистощимым терпением вола, и на третий день пути они услышали, наконец, колокола Мейсена.

Утро выдалось холодное, промозглое. Всю ночь непрерывно лил дождь. Дождь без начала и конца, менялась лишь его интенсивность: ледяной ливень переходил в стылую морось, и наоборот. Потом, уже утром, дождь все-таки перестал, и тогда на землю пал туман. Армия тащилась по раскисшей дороге. Уставшие, продрогшие солдаты обреченно месили прохудившимися сапогами густую, отвратительно хлюпающую под ногами, грязь.

Туман заливал низины, клубился над рекой, вылезал на дорогу, как созревающее тесто из кадки, глушил звуки, стирал черты, размывал фигуры. Елизавета ссутулилась в седле, остановив Окхе на вершине пологого холма, и с мрачным интересом наблюдала, как появляются из тумана тени ее солдат, чтобы через шаг или два раствориться в белесой мгле. Было тихо, только изредка переступала ногами лошадь, негромко скрипело седло, да глухо звякали серебряные пряжки и накладки конской сбруи. Казалось, армия движется бесшумно. Возможно, это была армия теней. Может быть, они все уже умерли, заснули, как предполагал принц Датский в трагедии Шекспира, и видят сны. Сны о дороге, которой не видно конца, о доблести и чести, поблекших под серыми дождями, об отваге, теряющей силу на холодных бивуаках, о войне, ставшей реальностью, и любви, постепенно превращающейся в недостижимую мечту…

Сначала, после славной победы над венграми и своевременного волховства Клодды, Елизавета полагала, что лишь считанные дни, – ну пусть не дни, а недели – отделяют ее от Магдебурга или Геттингена. Однако превратности пути, география и геополитика – в лице доброй дюжины политических интриганов, недоброжелателей, безумцев и дураков, – заставили объединенные силы галичмерцев и скулнхорцев идти не туда, куда хотелось, а туда, куда моглось. Моглось же на юг – юго-запад, оттого сначала вышли к излучине Ворта, позже – уже в Силезии – форсировали Одер и через Богемию достигли Саксонии. Но это так только говорится – прошли, вышли, форсировали… Прошли где топями, а где и горами, но везде с боем. Форсировали – в диких непригодных для переправы местах, избегая сражений за броды и узости. Достигли... Что ж, и в самом деле, достигли, пройдя чуть больше половины пути. И вот армия в Саксонии, но на дворе уже глубокая осень, едва ли не зима, а идти еще далеко и долго, и Людо Каген, по последним известиям, отошел к Страсбургу и Мецу, ведя военные действия одновременно на трех фронтах: против французов, ополчения швейцарских кантонов и армии графа Савойского.

– Что это? – спросила Елизавета, прислушиваясь к долгим печальным звукам, растворяющимся в клубах тумана.

– Колокола, я думаю, – Клодда, закутанная в соболиный плащ, нахохлившись, сидела несчастной птичкой на своем огромном боевой коне. – Кто-нибудь откликнулся?

В голосе Тилли звучала надежда, но Елизавете нечем было утешить подругу.

– Извини, фюрстина, но мне до них не докричаться, увы... – Елизавета отправлялась на поиски каждую ночь. Бродила среди теней, искала во снах, но находила лишь обрывки грез, следы собственных надежд и отзвуки отзвуков, блуждающие в мире неверных отражений, звала, но не слышала отклика.