– Включается схема, - сказала я, - и зажигается маленький огонек. Страх, конечно, тоже был. В конце концов, ведь это могло быть и правдой, разве нет? - Огонек говорит: "Будь добрым к Джейн. К глупой Джейн. Притворись, что она умеет петь. Притворись, что с ней хорошо в постели. Притворяйся, а то она пошлет тебя обратно к Египтии, которая точно знает, кто ты такой. К Египтии, которая запрет тебя на ночь в кладовку, потому что предпочитает живых мужчин. А Джейн ни к чему ни приспособлена. Джейн так просто надуть. Джейн сдвинулась на роботах. Черт возьми, какая удача. Джейн позволит уверить себя, что ты тоже человек. Джейн некрасивая, всегда можно похихикать."

Я дрожала так, что монеты у меня в сумочке звенели, будто кассовый аппарат при землетрясении. Он смотрел на меня, но я на него и не гляну.

– Выступление, - сказал он, - я прекратил потому, что почувствовал, что ты замерзла до смерти. Мы сейчас вернемся домой, и следующий выход я сделаю один. Наверное, на базарчике будет неплохо.

– Да. Там тебя любят. И ты можешь пойти домой с одной из женщин. Или с мужчиной. Чтобы сделать их счастливыми.

– Я предпочитаю делать счастливой тебя. - Тон его безупречен.

– У тебя ничего не вышло.

– Я сожалею.

– Ты не сожалеешь. Для этого тебе недостает эмоций.

Хватит, сказала я себе. Довольно. Он тебя дурачил все это время, играл с тобой, паясничал, так же, как играл с толпой.

Разве не ловко - талдычить и талдычить, что он не человек, пока это не станет костью в горле.

Меня бросало то в жар, то в холод, а ноги налились свинцом, и я села прямо на промозглую мостовую. Но он тут же поднял меня на ноги и, крепко сжав мою руку, потащил через пассаж на улицу. Умен ты, робот. Правильно угадал, то есть рассчитал, что на улице я притихну.

Солнце было уже низко, оно тускло горело над Кэсейз-Китченз. Подошел автобус, и он запихнул меня в него. Там было жарко, как в топке. Мы повисли на поручнях, между нами протискивались люди. Я видела его бледное, почти не металлическое лицо, он смотрел в окно, ничего не видя. Лицо было неподвижным, холодным и устрашающим. Я бы испугалась, если бы это был кто-нибудь другой. Но ведь это он, значит, можно не бояться. Раздражение во мне затихло, на смену ему пришли подозрительность и болезненное возбуждение, причину которых я не могла бы объяснить ни ему, ни себе.

Мы вышли на бульваре, прошагали по улице Терпимости, вошли в дом и поднялись наверх. Мы оба молчали. Квартира казалась ледяной, даже веселые цвета окоченели.

Я вошла и стала к нему спиной. Потом начала что-то говорить, не помню, что; на середине моей речи дверь тихо закрылась, и я обернулась, хотя знала, что он был уже по ту сторону. Я слышала звук монет, когда он спускался по лестнице, и приглушенный аккорд гитары, должно быть, плащ задел струны.

Он пошел зарабатывать для меня деньги. Я знала, что он встанет в сгущающихся серых сумерках, и будет петь янтарные песни, а также серебряные, алые и голубые. Не потому, что я его купила, не потому, что он раб. Потому что он добрый. Потому что он такой сильный, что может противостоять моей отвратительной слабости.

Меня знобило, я завернулась в коврики с кровати и села перед радиатором.

Я думала о своей матери и о себе. Как одна машина впрыснула в нее сперму, а другая извлекла меня по ускоренному методу. Как она меня выносила и кормила грудью, потому что это полезно: машина выдаивала ее молоко и машина же перекачивала его мне в рот. Столько было машин, что я сама, наверное, тоже робот.

Я думала о Сильвере. О его лице, таком неподвижном, таком бесстрастном. Думала о том, какой хороший у него взгляд, когда я смеюсь, в постели со мной, когда он поет.