— Тебе нечего мне сказать? — спрашиваю я.

Парень трясет головой.

— Нет, — говорит он, — нечего.

Я не знаю, что говорить, поскольку, как я вам уже сказал, сантименты — это не моя стихия.

— Лови момент! — бросаю я. В смысле «пока я тут». Но он понимает по-своему.

— Да, — говорит он тихим голосом, — мне недолго осталось…

— Я не это имел в виду… Он опять трясет головой.

— Нет, нет, мне нечего добавить. Я встаю напротив него, прижимаясь к стене. Кладу ему руку на плечо.

— Мой патрон… — начинаю я. — Ты его знаешь? Он лыс, как грейпфрут, но у него есть всякие мыслишки…

Эммануэль улыбается, вспоминая шефа, и кивает:

— Я его знаю.

— Он подумал, что, может быть, тебя будет что-то мучить в последнюю минуту.

— Еще как! — соглашается он.

Я не знаю, как заставить говорить этого симпатичного малого. Мои шутки не действуют, да они и не соответствуют ситуации.

Мне нужно как-то переменить тему, но как? В том состоянии, в каком он сейчас, Эммануэль так и останется наедине со своими мыслями.

Неразговорчив этот будущий повешенный, а?

— Ну так что? — спрашиваю я.

— Да ничего, — отвечает он. Я вновь принимаюсь:

— Мой шеф… Он улыбается:

— У вас мания величия.

— В достаточной степени, — соглашаюсь я. — У полицейских это врожденное. Болезнь распространяется, как коклюш в школе. Так вот, возвращаясь к моему шефу. Он находит, что эта история не очень вразумительна…

— Ну вот видите!

Для приговоренного к смерти через повешение посредством петли на шее у него апломба даже чересчур.

— Он считает, что это на тебя не похоже… Что ты не тот, кто способен бросить раненого на дороге, и не тот, кто может размозжить тыкву желающему преподать тебе урок гражданского долга…

Эммануэль грустно улыбается.

— Как не похоже на меня… — говорит он будто в бреду.

— Нет. А теперь, увидев тебя, я близок к тому, чтобы думать, как шеф. Давай, малыш, развяжи язык, выложи душу! Ты обречен, и я очень сожалею, что не могу ничего сделать. Если бы это случилось во Франции, то обошлось бы без казни, но теперь поздно говорить… Возможно, у тебя были трудности… Возможно, ты действовал под чужим влиянием… Я не знаю… Короче, это заставляет думать, и мы думаем, что что-то здесь нечисто. Словом, я использую этот последний момент, чтобы спросить тебя, что именно…

Эммануэль остается неподвижен. Его лицо еще более бледно, чем когда я вошел.

В глазах застыло… я не знаю что.

— Мне нечего сказать, — повторяет он, — нет, все так и было, как я говорил… Смешно, но я будто бы оплачиваю счет за то, что меня повесят…

Мне ничего другого не остается, как пожелать ему спокойной смерти.

Стучат в дверь. Брандон на пороге с охранниками и еще одним обстоятельным типом, похожим на директора этого пенитенциарного заведения.

Директор входит в камеру и произносит короткую, но торжественную речь. Я понимаю, что в этом его сакраментальная роль, — разглагольствовать о том, что, дескать, правосудие сейчас свершится.

Эммануэль смотрит на него спокойно. Этот парень потрясающе себя ведет, поверьте мне!

Архангелы берут приговоренного в кольцо. Брандон делает мне знак следовать за кортежем. И мы опять начинаем тягостную прогулку по коридорам.

Зал экзекуций находится в дальнем крыле здания.