Я соскочил с ограды, стащил с Хуаны тореадорский плащ, накинул ей на плечи свой пиджак и указал в сторону холма:

— Встречаемся там, после спектакля. Поняла?

— Куда ты идти?

— Не важно. Встречаемся там, усекла?

— Да.

Я перепрыгнул через ограду и бросился бежать за сцену, где спросил управляющего. Рабочий ткнул пальцем куда-то в сторону машин, припаркованных на площадке. Там, разумеется, был Цунига, все еще в капитанской форме, и какой-то толстяк — он стоял у машины и спорил с человеком, сидящим внутри. Я похлопал толстяка по плечу. Тот отмахнулся, даже не подняв на меня глаз.

— Я занят. Зайдите позже.

— Черт, я же пел у вас Эскамильо!

— Да иди ты знаешь куда!

— Ты что, сбрендил, что ли? Не видишь, что ли, что парень не может петь? А сам выпустил его на сцену.

Цунига обернулся:

— Слыхал, Моррис? Я не могу петь фа, не вытягиваю. Просто не в состоянии.

— А я слыхал, что можешь.

— В другой тональности — да.

— Они могут подстроиться под твою тональность.

— Как же, дожидайся!

— Да ради Бога, я говорю: смогут!

— Ни хрена не смогут! И кончен разговор!

Тут человек, сидевший в машине, высунул голову, и я узнал Сабини. Он сгреб меня в объятия и начал целовать одним уголком рта, а другим рекламировал меня управляющему. А затем выстрелил в меня обойму фраз по-итальянски со скоростью миля слов в минуту, объясняя, почему не выходит из машины и вообще не осмеливается показаться на людях, так как разводится с женой и его буквально по пятам преследуют судебные исполнители. Затем все же вылез, вытащил из багажника сундук и подозвал меня. И тут же начал меня раздевать, и, едва сняв один предмет туалета, тут же заменял его другим, из костюма тореадора, который оказался в сундуке. Управляющий закурил и молча наблюдал за этими манипуляциями. Потом отошел.

— Пусть дирижер решает.

Со стороны зрительного зала донесся мощный рев — это означало, что первый акт закончился. Сабини прыгнул в машину и включил фары. Цунига достал гримировальный набор и начал меня мазать. Закрепил парик, и я примерил шляпу. В самый раз. Тут вернулся управляющий, но не один, а с молодым человеком в вечернем костюме, дирижером. Я встал. Он окинул меня оценивающим взглядом.

— Вы когда-нибудь пели Эскамильо?

— Раз сто.

— Где?

— В Париже в том числе. И не в опере. В «Комеди Франсез», если это вам что-то говорит.

— Под каким именем пели?

— В Италии — Джованни Суиапарелли. Во Франции и Германии — под своим собственным, Джон Говард Шарп.

Он кисло взглянул на меня и сделал знак Цуниге.

— Эй, в чем дело?

— Да, я о вас слышал. Но вы же вроде бы распрощались с оперой?

Я пустил в воздух ноту, ее наверняка должны были услышать в Глендейле.

— Ну что? Похоже, что распрощался, а?

— Вы же потеряли голос.

— Да, но он восстановился.

Он продолжал смотреть на меня, пару раз открыл рот, собираясь что-то сказать, затем покачал головой и обратился к управляющему:

— Бессмысленно, Моррис.