Изменить размер шрифта - +

Автомобиль почти проехал, потом резко затормозил и подал назад.

Я услышала это по звуку, подхватилась, сгребла в охапку телогрейку и понеслась к дому. Забежав за выступ, обнаружила, что в этом месте — сбоку дома-в ограде имеется калитка, до того приличная, что даже приоткрыта слегка. На всякий случай захлопываю ее — легкий надежный щелчок хорошо смазанного замка, осматриваюсь и слышу слабый детский плач.

Нет, этот номер не пройдет.

Бегу к валенкам на газоне, обуваюсь, осматриваю пустую дорогу, забираю чемоданчик и обхожу дом, обнаружив три входа. Я не трогаю двери, не заглядываю в окна, я думаю. Детский плач лучше всего слышен в том крыле, который ближе к калитке.

Если я поддамся плачу и войду в этот дом, то все оставшееся время собственного осязания буду кормить ребенка — маленького мальчика. Он никогда не вырастет, я никогда не постарею, я буду кормить его каждые три часа, превратившись наконец в сосуд с кроваво-молочной смесью — тоже ничего себе вариант ада.

Если я не войду в этот дом, то обречена ходить вокруг него кругами, наматывая на пряжу вечности свою ниточку следов, а молоко будет течь по животу и капать, капать… Я присоединюсь к молчаливой бесконечной веренице женщин, потерявших ребенка, но не решившихся войти в дом и заливающих своим молоком газон — ночью он превращается в небо для живых, — и тогда молочная дорожка видна лучше всего, она и называется Млечным Путем — грустная надежда живых, что плаксы в доме вырастут сами по себе и пойдут их искать по этому Пути…

Первая же дверь, которую я толкнула, оказалась открытой.

Так и должно быть… Посмотрим… вход на кухню. Я оглядела большое, хорошо обустроенное помещение со стойкой посередине, над которой висела лампа на растягивающейся пружине, с металлическим абажуром в дырках — лампа была низко спущена и горела.

На стойке рядом с давно оплывшей свечой стояли два бокала, миска с салатом и три совершенно черных банана — вот откуда этот приторный запах разложения. Хотя… Пахнет еще чем-то отвратительным, искусственным и страшным, да мне-то что!..

Сквозь стекло микроволновки беспомощно топорщится зажаренная куриная гузка, а у раковины стоит откупоренная бутылка вина и валяется штопор с накрученной пробкой.

Когда я ела в последний раз? Я пила чай у следователя, а вот еда… Прислушиваюсь к себе и понимаю, что есть совершенно не хочется, что вся еда, которая мне теперь встретится, тоже будет умершей, с запахом разложения и давно откупоренного, но так и не пригубленного прокисшего счастья.

А если открыть холодильник? Будут ли там лежать на каждой полке (предположим, этих полок три) по женской отрубленной голове — моя голова из отрочества, потом — из зрелости, потом — из заплесневелой старости, с полуоткрытым беззубым ртом и бесцветными глазами. Скажут ли эти головы мне, что нужно делать дальше и как?..

Задерживаю дыхание (опять ныряю!) и открываю дверцу холодильника.

Полно еды, и только.

А ребенок все плачет, тихо, обреченно. Иду на плач.

Я обошла четыре комнаты внизу, поднялась на второй этаж, почти нашла плач, почти впустила его в сердце, но ребенка не обнаружила!

Вот так, да? Мне что, уготовано ходить туда-сюда по этому дому и искать умершего ребенка по звуку его плача?!

Если бы я не увидела, что в манеже под брошенным туда шерстяным одеялом что-то шевелится, я бы ушла на кухню, чтобы сцедиться, а потом напиться. Нет, сначала напиться, а потом сцедиться?..

Поднимаю одеяло.

В манеже лежит маленькая девочка примерно двух лет, спокойно смотрит на меня сонными глазами и прижимает к себе младенца в больших — не по росту — ползунках. Маленький ребенок плачет, не открывая глаз, устало и безнадежно.

Совершенно бездумно наклоняюсь и беру их обоих, вытаскиваю.

Быстрый переход