— И как быть?

— Обыкновенно, Дуся… обыкновенно… бежать вам надобно.

— Сейчас?! — бежать Дуся не собиралась в принципе, но подозревала, что отказу ее новая знакомая не примет.

— Нет, как прибудем… вы скажите, что надобно отлучится… ненадолго… по естественным причинам… а уж в туалетной‑то комнате при вокзале я вас и подожду… отвезу к себе…

…и неужели находились такие, которые верили ей?

Сахарной женщине, которая, и припорошенная угольною пылью, не утратила и толики свой сладости? Она ведь не в первый раз говорит сию речь проникновенную, и оттого, верно, устала уже, утратила интерес. Слова льются рекою, гладенько, хорошо, а в глазах — пустота.

Безынтересна Евдокия панне Зузинской.

Как человек безынтересна.

Но нужна.

Зачем?

— Я… я подумаю, — Евдокия потупилась.

— Думайте, — разрешили ей. — Только уж не тяните…

Себастьян смотрел в окно, серое, затянутое не столько дождем, сколько пылью, оно отчасти утратило прозрачность, и видны были лишь силуэты.

— А шо вы делаете? — раздалось вдруг над самым ухом.

И Себастьян от окна отпрянул, и тут же устыдился этого детского глупого страху быть пойманным за делом неподобающим.

— А шо, я вас спужала?

Давешняя невеста, к счастью, если верить панне Зузинской, просватанная, а потому потенциально неопасная, стояла в проходе.

И не просто стояла, а с гонором, ножку отставивши, юбку приподнявши, так, что видны были и красные сафьяновые ботиночки, и чулочек, тоже красный, прельстительный.

— Доброго дня, — пан Сигизмундус, каковой был личностью исключительной целомудренности, ибо с юных лет предпочитал книги дамскому обществу. Оное, впрочем, за то на пана Сигизмундуса обиды не держало.

— А таки и вам… — девица хохотнула. — Семак хочете?

— Нет, благодарю вас…

— Таки шо, совсем не хочете? — семечки она лузгала, крупные, полосатые, отчего‑то напомнившие Себастьяну толстых колорадских жуков.

И от этого сходства его аж передернула.

— Хорошие, — девица сплюнула скорлупку на пол. — Мамка с собою дала. Сказала, на, Нюся, хоть семак с родного‑то дому…

Голос девицы сорвался на трубный вой, и Себастьян вновь подпрыгнул.

Или не он, но пан Сигизмундус, женщин втайне опасавшийся, полагавший их не только скудоумными, но и на редкость упертыми в своем скудоумии. А сие сочетание было опасно.

— А шо вы все молчитя? — девице надоело лузгать семки, и остаток она ссыпала в кожаный мешочек, висевший на поясе. — Вы такой ву — умный…

Это она произнесла с придыханием, и ресницами хлопнула.

Пан Сигизмундус вновь зарделся, на сей раз от похвалы. Хвалили его редко.

— Я ученый.

— Да?! — девица сделала еще шажок.

В нос шибануло крепким девичьим духом, щедро приправленным аптекарскою водой, кажется, с запахом ночной фиалки.

— А шо вы учите?

— Ну…

— А то у нас в селе учительша была… все твердила, читай, Нюся, книги… вумною станешь… ха, сама‑то в девках до энтой поры… вот до чего книги доводят!

Себастьян попятился, но девица твердо вознамерилась не дожидаться милостей от судьбы. Оно и понятно, где там еще обещанный свахой жених? До него сутки пути на поезде, а опосля еще и бричкой.

И как знать, дождется ли он?

Небось, пока сговаривались, пока судились — рядились, тятька думал, мамку уговаривал — больно не хотелось ей Нюсю от себя отпускать… вдруг да и нашел кого поближе?

А если и не нашел, то мало ли, каким окажется? Сваха‑то сказывала красиво, и карточку дала с носатым мужиком, да только у ей работа такая — сватать.