|
- Простите, шеф... Но согласитесь, что народу у нас как на проходном дворе... Подумать только: к нам в зал ожидания могли проникнуть и... Он был вне себя. В его стиснутых зубах торчала потухшая трубка. - Я уже не говорю об этой треклятой двери, которую давно следовало забить... - Да, но если бы вы приняли эту девушку немедленно... Бедный Мегрэ! Тяжело было смотреть, как этот рослый, сильный человек, с виду крепкий, как скала, понурился, глядя на безжизненное тело у своих ног; он снова вытащил платок и вытер потное лицо. - Итак, что же мы предпримем? - спросил начальник, чтобы переменить тему. Неужели публично признать, что преступление было совершено в самом помещении криминальной полиции, точнее, в этой узкой трубе, соединяющей полицию с Дворцом правосудия? - Я хочу просить вас кое о чем... Может ли Люка заниматься поляками без меня? Внезапно он почувствовал голод. Он ничего не ел с Утра, но зато выпил три рюмки, и теперь у него сосало под ложечкой. - Я не возражаю... - Заприте эту дверь, старина, и продолжайте охранять ее. Я скоро вернусь... Из своего кабинета, не снимая пальто и шляпы, Мегрэ позвонил жене: - Нет... Не знаю, когда приду... Слишком долго объяснять... Нет, нет, я остаюсь в Париже... Не заказать ли, как обычно, бутерброды из пивной на площади Дофина? Нет, ему необходимо проветриться. На улице по-прежнему моросило. Он выбрал маленький бар напротив памятника Генриху IV на Новом мосту. - Один с ветчиной, - заказал он. - Как дела, господин комиссар? Гарсон знал его. Когда у Мегрэ тяжелые веки и это угрюмое выражение, значит... - Не ладится? Около стойки какие-то люди играли в карты, другие толпились у денежного автомата. Мегрэ ел бутерброд, думая о том, что Сесиль мертва, и от этой мысли мороз пробегал у него по спине, несмотря на теплое пальто. Глава 3 Когда кто-нибудь умилялся смирению, с которым бедняки, больные, калеки и тысячи других обездоленных безропотно влачат свое беспросветное существование в тисках большого города, Мегрэ пожимал плечами. Опыт давно убедил его, что человеческое существо может приспособиться к любой дыре, стоит ему наполнить ее своим теплом, запахами, привычками. Он сидел в скрипучем плетеном кресле в тесной - два с половиной на три метра - комнатке консьержки. Потолок низко нависал над головой. Стеклянная без занавесок дверь вела в неосвещенный подъезд, где лампы зажигались только в тот момент, когда жильцы входили или выходили из дому. В комнатке стояла кровать с красной периной, на столе - обглоданная свиная ножка с застывшим салом, крошки хлеба на темной клеенке, нож и немного красного вина на дне стакана. Консьержка, госпожа С-вашего-позволения, сидела на стуле, скособочившись из-за хронического прострела, щека ее, казалось, приросла к плечу. Грязно-розовая вата торчала клоками из-под черного платка, обматывающего шею. - Нет, господин комиссар... С вашего позволения, я уж в это кресло не сяду... Это кресло моего покойного мужа, и, хотя мне немало лет и забот у меня тоже немало, я не позволю себе сесть в это кресло! В затхлом воздухе пахло кошками. Кот мурлыкал у печки. Электрическая лампочка, заросшая двадцатилетним слоем пыли, освещала комнату красноватым светом. |
