|
Воропаев куда-то провалился, но потом будто резиновые ленты затормозили его и, совсем застопорив, даже подбросили вверх. В итоге он опустился на что-то мягкое, пружинистое, похожее этими качествами на диван. Воропаев отдыхал недолго, потому что заметил — рука его, точнее, рукав не лежит на месте, кто-то теребит и таскает его. Бомж мысленно обделался от страха несколько раз (физически уже было никак), но чуток успокоился, заметив, что заигрывания с его рукой отчего-то затягиваются. Глаза его привыкли к мраку, слабо разжиженному светом, он даже разобрал очертания монстра, который, видимо, забавлялся с конечностью, прежде чем ее оттяпать. Прослеживаемый в характере хищника садизм вызвал ответное остервенение человека. С воплем: «Жри всерьез или вали отсюда» — резанул он вражину острым краем неразлучной консервной банки крест-накрест. Несколько капель освежило ему лицо и губы, а животное фыркнуло и неожиданно затихло. Капли были вкусные, не в силах унять инстинкт съедания ближнего, бомж поддался бурлению в животе. Бурление это прошло волной по мышцам и расправило их. Воропаев, размышляя не больше, чем сомнамбула, навалился на тушку смертельного врага, содрал несколько панцирных щитков, которые на удивление легко поддались, и дикарски впился в мякоть. Она была похожа, даже при очень быстром сжирании, на смесь осетрины и индюшатины, причем вареной. Люмпен хавал (иными словами не назовешь) и откидывался, засыпая; отдремав, снова хавал. И так далее, в этой же незамысловатой последовательности. В один прекрасный момент он обнаружил, что от благородного по гастрономическим и моральным качествам животного осталось только несколько щитков, трубочек и усиков. К этому праздничному событию острота воропаевского зрения увеличилась настолько, что он ясно различал себя и обстановку вокруг. Бомж был сыт, доволен и больше похож на человека. Физиономия, ранее напоминавшая взъерошенную воблу, перестала шелушиться, там и сям не болело (как полжизни до того), затянулись нарывы в разных частях тела, ушли в темное прошлое чирьи.
Обиталищем Воропаева была яйцевидная полость с жесткими, но теплыми стенками. Пол скрывало что-то похожее на обрезки лент и веревок. Эластичные канаты пробегали помещение вдоль и поперек, уходили вверх, к круглой дыре в потолке — там, очевидно, был вход-выход. К большой полости примыкало и несколько пещерок помельче. Одна смахивала на камеру хранения. В ней на полочках подрагивали мягкие комочки. А вот в другой, более студеной, в ячейках вылеживалась густая золотистая масса. Воропаев, которому отступать было некуда, макнул в это добро грязный палец и тщательно его облизал. Тщательно, потому что «добро» услаждало и распрямляло скрюченную душу бомжа. Набрав полную консервную банку странной вкуснятины, Воропаев вернулся в главную полость, горделиво прозванную им «гостиной», уселся по-турецки на полу и стал, часто купая палец в еде, рассуждать о сытной будущности. Неожиданно поток мечты был прерван хрустом и треском. Воропаев вскочил — силы уже накопились, — решил, кто-то собирается заняться им, строго спросить за все. Бомж для начала чуть не задушил себя за то, что не стал рвать когти сразу после закусона. Он ухватился за первый попавшийся канат и попробовал ускользнуть из объятий зла, но тот не выдержал приращенного жратвой веса и лопнул. Воропаев рухнул вниз, как прыгун-неудачник, с проклятьем на устах. Тем временем, в духе наихудших предчувствий, кусок стены вылетел, пустив легкую пыль, и в проем один за другим вползли пятеро. Они обнюхали шелуху, оставшуюся на память от их товарища, и встали полукругом напротив вжавшегося в угол Воропаева, как бы для зачтения приговора. Видавший виды человек упал на колени. Не для того, чтобы вымаливать прощение, а намереваясь самого «широкого в плечах» зверя угостить по затылку. Человек хотел, чтобы твари его не мучили, а кинулись бы скопом и превратили мигом в фарш. Однако «ударенный», казалось, был не от мира сего. |
