«Спи!»

Амайя слышала, как входит в комнату отец, как он целует сестер и желает им доброй ночи. Потом подходит к ее кровати, неуверенно склоняется над ней. Иногда он нежно гладил ее волосы на затылке; но чаще всего не прикасался к ней из страха, что она проснется; просто поправлял одеяло и осторожно ее укутывал.

«Спи!»

Это была величайшая жертва. Амайя отказывалась от теплого отцовского поцелуя, чтобы не спугнуть сон, который вот вот должен была прийти, прийти в любой момент.

«Спи, это твой последний шанс!»

В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь резким шелестом страниц в книге Флоры, пока через двадцать минут из коридора не доносился голос матери, приказывающий сестре гасить свет.

Если перед этим Амайя не засыпала, то знала, что дальше этого сделать уже не удастся.

«Ты не справилась, и теперь она придет».

С этого момента минуты и часы сменяли друг друга, а она все ждала.

«Ни в коем случае не ложись на спину!»

Если Амайя лежала на спине, – помимо жара ее дыхания, она чувствовала близость ее губ, волосы, скользящие по ее лицу, капельки горячей слюны, увлажнявшие ее щеку, а этого она вынести не могла.

«Ни в коем случае не ложись на спину!»

А еще нельзя было смотреть в сторону двери; если она ложилась к ней лицом, невозможно было не открыть глаза и не следить. При виде ее силуэта, четко обозначившегося в прямоугольнике двери, Амайю начинала бить дрожь, которую она не могла унять. Да, она закрывала глаза, крепко сжимала веки и притворялась спящей, но было поздно; обе они знали, что Амайя не спит, обе знали, что она все видит, и почему то у нее было чувство, что это увеличивает чужое садистическое удовольствие, что она питается ее страхом, когда наклоняется над ней, чтобы сказать:

– Спи спокойно, маленькая сучка, сегодня хозяйка тебя не съест.

Амайя отчетливо слышала звук, с которым стекала ее слюна. Костяной скрежет зубов. Чувствовала кожей чужое улыбающееся лицо. И умирала от страха.

«Нет, не смотри на дверь».

Теперь она всегда ложилась лицом к стене; услышав, как хозяйка крадется по коридору, она закрывала глаза, замирала и молилась.

«Отче наш отче наш отче наш отче наш отче наш…»

Лежа на спине или лицом к двери, Амайя была так же беззащитна, как и повернувшись лицом к стене, однако в этой ее позе был вызов, который оскорблял ее, смущал и беспокоил в равной степени. Это демонстративное презрение приводило ее в ярость, но в первую очередь сбивало с толку. Хозяйка знала свою силу и ужас, который вызывала в ней, но когда Амайя впервые поджидала ее, отвернувшись к стене, произошла перемена. Она слышала, как мать вошла в комнату и подошла к ее кровати. Она чувствовала, как чужие глаза пристально смотрят на нее, так старательно сжимающую веки, что сразу становилось понятно, что она только притворяется спящей. Амайя чувствовала ее дыхание на своем ухе, на щеке, чувствовала жар, горевший у нее на губах. Приоткрытый рот Росарии был совсем рядом, когда она глубоко вдохнула, собираясь заговорить: несколько волос Амайи прилипли к ее зубам. Время шло, но она так ничего и не сказала, лишь промычала что то, дрожа от бессилия. Затем вдруг отстранилась – волосы Амайи выскользнули у нее изо рта – и ушла. Словно на прокрученной в обратную сторону кинопленке, она попятилась к двери спальни и остановилась там, наблюдая за дочерью, а Амайя молилась, теперь уже с широко открытыми глазами, обращаясь во тьму:

«Отче наш отче наш отче наш…»

Глава 18

Смычок

Новый Орлеан, штат Луизиана

Вечер субботы, 27 августа 2005 года

Амайя открыла глаза. Неужели она уснула?

– Саласар, – тихо позвал ее Джонсон, – агент Дюпри на связи.