Тяжелый дух хлороформа отбросил его в пустоту.

Яркая световая точка пробила высокий свод. Разрастаясь, она превратилась в кружок и начала вытягивать его из черного колодца. Нет‑нет, не надо. Оставь меня здесь, в кромешной тьме. Но его неумолимо волокло, втаскивало в расширяющийся круг, пока он не вернулся в гостиную – в общество Джеймса Кегни и появившейся рядом с ним девицы, помимо которой было и еще кое‑что новенькое. Ему в лицо врезался провод. Туго натянутый у него под носом, он крепко прижимал его голову к высокой спинке кресла, вдавливая ему в затылок резные контуры какого‑то древнего герба. Но и это еще не все. О Мария, Пресвятая Богородица, Пречистая Дева Макарена… Богоматерь Эсперанса… что вы со мной сделали?

Теплые слезы текли у него по щекам, по подбородку и капали на белую рубашку. Он ощутил сладковатый вкус зажатого между зубами языка. Что вы со мной сделали?  Телевизор подкатился вплотную к его коленям. Не слишком ли много всего происходит зараз? Кегни целует девушку, омерзительно. Провод режет носовую перегородку. Панический ужас поднимается от ступней, мчится, нарастая, вверх по телу, пронизывает все органы, пульсирует в сжимающейся аорте. Непреодолимый. Непобедимый. Немыслимый. Его мозг кипел, в глазах полыхал пожар, в момент иссушивший слезы. Его верхние веки – две полоски стерни, горящей во мраке, – с трудом опустились к черным сверкающим зрачкам, обжигая белки.

В его объятом пламенем поле зрения возникла пипетка с дрожащей на кончике бусинкой росы. Глаза выпили бы ее без остатка. Выпили и возжаждали бы еще.

– Теперь ты увидишь все, – сказал голос, – а я обеспечу слезы.

Капля, сверкнув, упала в глаз. Пленка с поскрипыванием завертелась на катушках. Джеймс Кегни и его девушка исчезли в мерцании снежинок. Затем раздался пронзительный визг и пришли обещанные слезы.

1

Четверг, 12 апреля 2001 года,

Эдифисьо‑дель‑Пресиденте, квартал Ремедиос,

Севилья

Все началось тогда, когда он перешагнул порог комнаты и увидел это лицо.

Звонок домашнего телефона в 8.15 утра вернул его от входной двери: обнаружен труп, по такому‑то адресу, по всем признакам – убийство.

Semana Santa.  Правильно. Что же это за Страстная неделя хотя бы без одной насильственной смерти? Впрочем, она едва ли будет замечена людскими толпами, ежедневно стекающимися поглазеть на Пресвятых Дев, выносимых из соборов и совершающих тряские путешествия по улицам.

Он осторожно вывел машину из тяжеловесного особняка на улице Байлен, принадлежавшего его отцу. Колеса запрыгали по булыжникам узких пустынных улиц. Город, неохотно просыпающийся в любое время года, был как‑то по‑особенному молчалив в этот час во время Страстной недели. Он вырулил на площадь перед Музеем изящных искусств. Побеленные здания с терракотовыми контурами дремали за высокими пальмами, двумя исполинскими гевеями и громадными джакарандами, еще не успевшими расцвести. Он опустил стекло и, вдохнув утреннюю свежесть, пропитанную росой минувшей ночи, выехал к реке Гвадалквивир, на бульвар Христофора Колумба. Он ощутил почти счастье, катя мимо Пуэрта‑дель‑Принсипе – парадных ворот в барочном фасаде арены для боя быков «Ла‑Маэстранса», где за пару дней до апрельской Ферии должен был открыться сезон корриды.

Большей радости он давно не испытывал, и эта радость не улетучилась, когда сразу за Золотой Башней он сделал крутой поворот и, оставив позади старую часть города, пересек по мосту реку, слабо курившуюся под утренними лучами солнца. От площади Кубы он поехал не привычным путем на работу, а к улице Асунсьон. Впоследствии он будет не раз воскрешать в памяти эти моменты, оказавшиеся последними в той, как ему тогда представлялось, вполне благополучной жизни.

Совсем молодой судебный следователь Эстебан Кальдерон, ожидавший его в девственно чистом, отделанном белым мрамором холле огромных дорогих апартаментов Рауля Хименеса на шестом этаже Эдифисьо‑дель‑Пресиденте, попытался его предупредить.