Вот мы и пошли с Маргарет в аптеку за солодовым напитком, а когда домой возвращались, за нами погналась шпана из соседних кварталов, и Маргарет выронила бутылку. Она вся была плотно завернута в такую грубую оберточную бумагу, мы и не знали, что кокнули ее, пока мать не развернула бумагу. Нет, она нас не бранила и не колотила – чтоб колотить по-настоящему – такого, насколько помню, у нас никогда не водилось, – просто села так среди подушек, и что-то у нее с лицом сделалось ужасное. А потом закрыла совсем тоненькой от голода рукой глаза, плечи у нее затряслись, и она заплакала навзрыд. Должно быть, в ту ночь в окошко подсматривал художник, потому что и годы спустя у меня эта картина так и стоит перед глазами: плачущая женщина в рваном халатике, спутанные черные пряди волос и тоненькая рука скрывают лицо, но ничто – о Боже праведный, – ничто не может скрыть, а только сильнее обнажает невыразимое страдание и безнадежную боль. Имя им – Отчаяние.

Но художнику стоило посмотреть, что было дальше. У нас были старые газеты, мы расстелили их на кровати и вывалили туда солод. А потом Мардж, я и мама стали вытаскивать из него осколки стекла. Мы все доставали и выбирали, наверно, больше часа, так что глаза заломило от напряжения, а когда наконец добыли несколько ложек очищенного от осколков солода, Фрэнки проснулась, задрыгав ногами, так она всегда просыпалась. Она чуть не вышвырнула нас с кровати. Уж не знаю, как мы усидели и не смешали все опять в одну кучу. Только все это было впустую. Фрэнки просто разминалась перед главным действием. С первым взбрыкиванием ночная рубашонка у нее задралась и пеленки свалились... Мы еле успели подхватить газеты и проглотить остатки. Вышло до того забавно, что мы все покатились со смеху, а мама спрашивает, что нам теперь делать. Мардж, ей стукнуло тогда двенадцать, сказала, что притащила из школы мел, так, может, размолоть его и смешать с горячей водой, и будет что-то наподобие молока. Мама засомневалась. Мне вообще в голову ничего не приходило. Фрэнки зашлась от плача, и смотреть на нее без жалости нельзя было. Мама и говорит:

– Что, если я напишу мистеру Джонсону, а вы сбегаете и...

Мы с Мардж начали хныкать и канючить. Шпана догонит нас, если мы еще раз нос высунем, и мы снова расколотим бутылку, к тому же мистер Джонсон старый сукин сын и вот так, за здорово живешь, ничего не даст. У него по всей лавке такие плакаты поразвешаны, что, мол, в долг не даем.

– Лучше тебе, мам, самой пойти, может, что выгорит.

Мама согласилась, что так оно, пожалуй, лучше. Достали мы ее старое саржевое платье, шаль и какие-то домашние тапки, а Мардж, как могла, привела в божеский вид ее волосы. Завернули Фрэнки в одеяльце и потащились. Мы взяли Фрэнки потому, что мама не хотела ее оставлять, а мы с Мардж были нужны, чтоб ее поддерживать.

Холодина стояла ужасная, наверное, от этого мать бил колотун. Да только тут, конечно, не в холоде было дело. Вернее, не только в холоде. У нее ноги так болели, что их на куски разрывало. До аптеки всего-то один квартал, да квартал обратно, но я говорил, что с ногами у нее была беда, а она еще держала Фрэнки, а что насчет питания, так она годами недоедала.

Молоко мы добыли. Джонсон нам бы шиш его дал, да там как раз случись какая-то шлюха со своим хахалем – знатные клиенты; сидят себе потягивают кока-колу и тоники, так ему перед ними ударить в грязь лицом не хотелось. Он даже швырнул бутылочку успокоительного сиропа, ту, надо понимать, что не успел на помойку выкинуть раньше. Под фирменной наклейкой торчала еще одна маленькая, вернее, обрывочек: остальное оторвалось. Осталось три буквы: «Опи...».

Приволоклись мы домой – и на кухню. Газ еще не отключили, сам уж не знаю почему.