Порой Гисукэ Канэзаки выходил из себя и начинал орать:

— Сколько можно копаться! А если бы газета была не еженедельной, а ежедневной? Тогда хоть прогорай по твоей милости: так что ли?.. Ну что это за фраза?! Что за заголовок?! Кого угодно можно научить писать, только не тебя!..

Канэзаки мог бушевать сколько угодно, мог швырять ему в лицо самые обидные слова — Гэнзо Дои не возмущался и не смущался. Похлопает глазами, а больше никакой реакции. Хоть бы слово сказал. В конце концов Канэзаки самому становилось стыдно разносить, как нашкодившего школьника, этого крупного, хорошо сложенного тридцатичетырехлетнего мужчину.

Ведь если задуматься, Гэнзо выполнял в редакции всю работу: собирал информацию, писал статьи, придумывал заголовки, делал макет, договаривался с типографией, бегал по городу за рекламными объявлениями. Мало того, адреса подписчиков тоже нередко проставлял он. Так за день выматывался, что только и оставалось хлопать глазами. От двух молодых сотрудников толку было мало. Они при каждом удобном случае отлынивали от работы, да похихикивали втихую.

До Канэзаки доходили слухи, что всё, с кем Гэнзо Дои общается при сборе материалов, относятся к нему с симпатией: мол, он хоть и увалень, но по-своему человек интересный. Очевидно, люди средних лет, уважительные, неторопливые, пусть даже немного туповатые, больше импонируют окружающим, чем шустрые юнцы.

Постепенно Гисукэ Канэзаки стал понимать, какого ценного сотрудника он приобрёл. Шло время, и Гэнзо постепенно осваивал газетное дело. Недаром говорится, кто повторение — мать учения. Занимаясь изо дня в день одним и тем же, перепортив кучу бумаги, он в конце концов научился верстать газету, мог и статью написать, и заголовок вполне сносный придумать.

Если поначалу Канэзаки рассчитывал уволить его после месячного испытательного срока, то теперь об этом не могло быть и речи. Через полгода, твёрдо решив оставить Гэнзо Дои в редакции газеты, Канэзаки увеличил его жалованье до тридцати тысяч иен в месяц, да ещё дал пособие — десять тысяч — на семью.

— Давай привози жену и детей… А то нехорошо получается — всё время один да один. Хлопот не оберёшься… Да-a, человеку средних лет уже тяжело жить в одиночку. Это молодым всё нипочём, они и в пансионе перекантуются. А как перевалит за тридцать — уюта хочется, покоя. Так что вези своих и устраивайся. Квартиру подыщем…

Короче говоря, Гисукэ Канэзаки проявил чуткость. У него были свои планы: со временем сделать Гэнзо Дои главным редактором. Но пока что он об этом помалкивал.

Другой бы на месте Дои рассыпался в благодарностях, а этот, не привыкший к суесловию, лишь слегка поклонился и коротко сказал:

— Спасибо! Так, действительно, будет лучше.

Гэнзо Дои навещал семью раз или два в месяц, всё остальное время проводил в редакции, а поздно вечером отправлялся в пансион. К сакэ он видимого отвращения не испытывал, но сам никогда не искал выпивки. Казалось бы, тридцать четыре года — расцвет для мужчины, самое время гульнуть, особенно когда жены нет рядом. Но Гэнзо даже не помышлял об этом. И вообще, чем он жил, чем дышал, чем интересовался, оставалось тайной. Возможно — ничем. Было в нём нечто от робота запрограммированного на выполнение определённых операций.

Он нашёл квартиру на городской окраине и поехал в деревню за семьёй. Вернувшись, сразу пришёл к патрону — представить жену.

Гисукэ пригласил их на второй этаж в комнату для приёма гостей. Рядом с женой — большой, дородной, краснощёкой — ладно скроенный и крепко сбитый Гэнзо словно уменьшился в размерах.

Жена Гэнзо без умолку болтала. Шевеля толстыми влажными губами, она повествовала о своей жизни, неудачно сложившейся из-за неумёхи мужа: ничего, мол, у него не получалось, за что бы он ни брался, и нищеты-то они натерпелись, и позора нахлебались… При этом она презрительно на него поглядывала и, очевидно, совершенно не соображала, что поносит мужа перед его директором, то есть работодателем.