В общем, тут, в предбаннике, Выхухолев оказался перед двумя дверьми, которые обе вели как бы в одно место. На первой была нарисована зеленая стрелочка, на второй — знак «кирпич», означавший, что через эту дверь заходить нельзя. Выхухолев подумал, как лучше зайти, и решил, что если он проникнет через дверь с «кирпичом», а внутри кто-то есть, он не будет этого ожидать, и Выхухолев застанет вора врасплох. Он уже совсем было собирался ворваться внутрь, рявкнув как следует, как вдруг явственно различил странный звук. Звук — при всей своей невероятности в данных конкретных декорациях — совершенно точно был чавканьем. Кто-то что-то внутри поедал. Причем поедал с видимым аппетитом. Выхухолев не к месту вспомнил, что сегодня он еще не завтракал, но сразу вслед за этой мыслью пришло ощущение жути. Теперь уже настоящей жути, которое обычно впервые приходит в детстве и там же, в детстве, в окружении страшных шкафов и темных спален остается.

Дело в том, что ни Васька Жабоед, ни Кабан, ни Сима, вскрыв магазин, совершенно точно ничего бы там не ели. Скорей, они бы выпили все спиртное, которое могли бы выпить, а остальное унесли с собой. Второй вариант: они бы выпили все спиртное, которое могли выпить на месте, и заснули: такие случаи бывали в практике Выхухолева. Но заниматься поеданием содержимого магазина…

Вспотев, Выхухолев отступил. Он прикрыл дверь с «кирпичом», на цыпочках вышел из магазина и быстрым шагом двинул в сторону «газика». Расположившись в машине, среди знакомого, как запах нелюбимой жены, бензинового амбре милиционер ощутил настойчивое желание завести двигатель и уехать к чертям в Глуск. Сесть в отделении над кроссвордом и сидеть так, пока не проснутся коллеги. А там уж всем вместе компанией вернуться в Малиново. Отсюда, из «бобика», магазин выглядел тревожно: его неестественно белый кирпич смотрелся, как вставной зуб на щербатой челюсти окрестностей: вокруг располагались замшелые хаты, шифер которых едва проступал из-под мшистых наростов. Церкви в Малиново никогда не было, и почему бы не предположить, что в магазине завелась нечистая сила?

Выхухолев понял, что струсил, и разозлился на себя. Он вызвал в голове образы Васьки Жабоеда, Симы, Кабана: больше всех злил сейчас Кабан — худощавый, шатающийся, с нечистым лицом, с губами, полопавшимися от пьянства, как кожа раздавленного апельсина.

— Во народ! — повторил Выхухолев, обошел машину, открыл заднюю дверь, вытащил шлем и бронежилет и стал, пыхтя, их надевать.

Всем, кто хотя бы раз надевал на себя бронежилет на тесемках в одиночестве, хорошо известно, как унизительно это занятие. Он закрепил броню спереди, но до задних бретелек рука дотянуться никак не могла. Время от времени он поглядывал в сторону двери, надеясь на то, что его копошение выманит злодея, и тут, у двери, Выхухолев его и примет, пусть даже автомат не заряжен. Но злодей не выходил, бронежилет перекосило, а в каске он чувствовал себя глупо: не мальчик уже в каске бегать.

Больше на бронежилете завязывать было нечего. Нужно идти. Выхухолев вытянул вперед автомат, передернул затвор, стараясь производить при этом как можно меньше шума, и двинулся. Стыдно признаться, но его ноги весьма ощутимо дрожали. Тихо открыв входную дверь, он снова оказался в предбаннике, мучительно созерцая зеленую стрелочку и красный знак «кирпича». На всякий случай очень громко передвинул скобу предохранителя, прокомментировав:

— Боевые. Очередь.

Наконец, как бы смирившись с мыслью, что его, наверное, сейчас зарежут, а хуже ничего с милиционером его лет произойти не может в принципе, Выхухолев изо всех сил ударил ногой по двери, обозначенной «кирпичом», и ворвался в полутемный магазин. Тут он обнаружил сразу две вещи, которые были в равной степени удивительными. Во-первых, он увидел перед собой очень худого растерянного пса, который с остервенением дожевывал палку сухой колбасы.