Напрасно Мамонич хотел его отговорить, принимая его план за минутное и могущее вскоре остыть увлечение, предлагая сопровождать его, куда бы он ни пошел.

— Куда же идти? — говорил Ян. — Свет ваш мне уже неинтересен; самое лучшее и самое худшее в нем я уже узнал, испытал. Остальное было бы лишь напрасным повторением изведанного. Батрани всегда говорил, что художник не найдет счастья и свободы нигде, кроме разве монастыря. Там только настоящий покой. Все надежды земные обманут, на все есть завтрашний день со смертью и концом! Лучше от всего отказаться, чтобы потом ничего не оплакивать.

С этой глубокой печалью, но уже с молитвой на устах, Ян взял палку и попрощался с Титом.

— Жалко мне тебя! — сказал он напоследок. — Ты останешься на свете для разочарований, для страданий, я иду в добровольную могилу, которая меня живого схоронит, но из коей видно небо! Жизнь моя кончена. Слава, материальное благополучие не вылечили бы меня, раз я неизлечимо разочарован, погружен в неисчерпаемую печаль. Лишь вера и молитва исцеляют смертельные раны, наносимые жизнью. Я благословляю Перли, что послал меня к капуцинам: там капля небесной росы впервые упала на спаленные уста! Один ты, мой Тит, был в моей жизни чудным явлением, которое ни на минуту не затемнилось. Ты с Ягусей и с моей матерью останешься в моем сердце навеки. Умирая, я вспомню о тебе в молитве.

Медленно прошли через город, который смеялся, шумел и гремел по поводу торжественного въезда какого-то сенатора. Новый сановник при звуках труб и литавр, в эскорте крылатых рыцарей, с длинным хвостом экипажей являлся в старую столицу.

Ян уходил из нее с израненным сердцем, со слезами на глазах, а его эскорт составляли воспоминания об умерших и один верный друг.

Белый голубь пролетел над их головами и исчез вдали.

Когда вышли за город, и уже моментами лишь доносились звуки труб и колокольный звон с порывами ветра, Ян опять обнял Мамонича.

— А, если б мы еще повидались в этой жизни!

— Я приду к тебе! — воскликнул Тит. — Кто знает, куда и меня унесет течение жизни! Это верно, что Вильно для меня опустело и тяжело будет здесь оставаться. До свидания!..

— До свидания!

Несколько недель спустя Ян надел рясу в монастыре, соседнем с прежним жилищем отца. Печальный, грустный, но спокойный, он накрыл капюшоном гордые мысли, посыпал пеплом угасшие надежды навеки.

XV

В монастыре он принял имя брата Мариана. Пройдя послушание, он вскоре был принят в число монахов.

Нескоро тяжелая печаль сошла с его хмурого чела, но, наконец, сошла. Вера и молитва исцелили его, покой поселился в сердце, а ясное выражение появилось на лице, освободившемся от туч. Земное, телесное веселие, которое внезапно появляется и уходит неуловимо, за которым следуют слезы и отчаяние, больше не тревожило его; но пришло другое совершенное, постоянное, ничем не уничтожаемое и пребывающее в сердце христианина, который смотрит лишь в небо и медленно всходит к нему.

Жизнь проходила в молитве, орошенной слезами, в одиноких прогулках на могилы, где были похоронены родители, в поля, где стоял домик отца, теперь разобранный, и где осталась лишь каменная стена и несколько берез кругом; наконец, в живописи.

На кладбище Мариан молился за всех своих, которые лежали близко и далеко; там же вспоминал и единственного в живых Тита. Сейчас же в первый год пребывания в монастыре приезд брата Франциска явился большим благодеянием для новичка. Франциск с заботливостью матери и брата смотрел за бедняком, поддерживал его, утешал, вел и когда уехал, назначенный в другое место, то оставил Мариана на пути, откуда его ничто не могло свести.

После нескольких лет, проведенных в тиши монастыря, Мариан однажды собирался, по обыкновению, на кладбище, когда у калитки услышал свое имя.