|
Выйдя из штаба, замполит, несомненно, увидел командира и, несомненно, догадался, что творится у него на душе, но не подошел к нему с сочувствием. Да и Омельченко в таком случае не стал бы утешать пострадавшего: по разному можно расценить такой шаг — искренность или злорадство? На командирскую должность вполне вероятно могут назначить Казаринова. Понимает ли он, что приобретет и что потеряет? Он мудрый человек. Правда, соблазн власти погубил и не такие мудрые, волевые натуры…
Ожидание окончательного разговора с Тупиковым оказалось мучительно-изнурительным. Под огнем зениток и истребителей было легче. Такого он еще не испытывал. Даже в полете, когда ручка управления По-2 оказалась отсоединенной, и в первом боевом вылете, когда их девятку атаковали со всех сторон «мессершмитты». Да, умереть не хотелось, он любил жизнь. Но позор, оказывается, еще страшнее смерти… Погода к вечеру снова испортилась, небо затянули низкие облака, посыпал дождь со снегом, и боевой вылет отменили. А ему лучше бы лезть в самое пекло, чем идти на встречу с Тупиковым. Он еще на что-то надеялся, а сердце ныло, ныло, не предвещая ничего хорошего. Ужинать он пошел вместе с Казариновым и Гусаровым. Разговора о беседе с Тупиковым никто не заводил. Все трое молчали, будто после похорон прекрасного летчика и человека. Аппетит к Омельченко так и не пришел. Он поковырял вилкой в тарелке, пожевал безвкусные макароны, запил чаем. На выходе из столовой его поджидал дежурный по штабу. — Товарищ подполковник, генерал Тупиков передал, чтобы вы в 20.00 были в кабинете комдива, — сообщил он. — Хорошо, буду. Еще полчаса ожидания, догадок, мучения. Он то обдумывал оправдательную речь, то, ожесточаясь, развенчивал доносчика, стараясь убедить генерала, что за всем этим кроется месть за требовательность. Но успокоения, уверенности, что его аргументы окажутся весомее, не было. Ровно в восемь вечера он постучал в дверь командира дивизии и, открывая, увидел за столом с генералом начальника политотдела дивизии и комдива. — Заходите, — пригласил Тупиков. Омельченко еле преодолел десяток метров ставшими непослушными ногами. Доложил осипшим голосом. — Присаживайтесь, — кивком указал генерал на стул напротив. Голос у него был теплее, чем прежде, и смотрел он добрее. Но это вовсе ничего не значило. Омельченко сел. — Ну вот, поговорили, побеседовали с вашими подчиненными, — весело продолжил Тупиков, — и, скажу откровенно, разговор получился не в вашу пользу. У Омельченко зашумело в ушах, будто ударили чем-то тупым и тяжелым по голове, он перестал слышать, как после контузии, полученной месяц назад, в полете над Севастополем. Тупиков, начальник политотдела что-то говорили, но он видел только раскрывающиеся рты. Так бывало иногда в полете после контузии, когда он сильно волновался, но все проходило быстро. А тут… Тупиков выжидательно уставился на него, видимо, ждал ответа на вопрос. Омельченко сделал несколько глотков, открыл рот. — Что же вы молчите? — услышал наконец. — А что говорить, — заспешил Омельченко, боясь, как бы не догадались о его глухоте начальники. — Простите, но я не верю, что все подчиненные говорили обо мне худо. — А я не сказал, что все, — возразил Тупиков, — и что, только худо. Нет. Осипов, к примеру, и Туманов говорили только хорошее. Но таких летчиков, дорогой Александр Михайлович, к сожалению, маловато, чтобы ваши заслуги перевесили ваши проступки. Настоящий командир должен уметь учить не только хорошо летать, лихо воевать, он должен уметь учить их и уважать себя. Потерять авторитет значит потерять право командовать ими… Это был приговор. |
