— Имеют, если их выписал именно тот человек, который имеет вклады в банках. И, конечно же, если там нет никакой туфты. Но если в дело замешан американский гражданин советского производства… то есть вы, господин Фридман, то такое дело сильно пахнет аферой.

— Ну, ладно, Малыш, вы свои шуточки оставьте до другого раза.

Малиновые губы Фридмана обиженно вспучились. Он продолжал:

— Один есть чек на двести миллионов, другой — на триста, и еще один — на четыреста. Что вы скажете, Малыш?

— Если у вас, господин Фридман, есть один из этих чеков, я вас поздравляю.

— Снова шуточки. Вы, наверное, долго жили в Одессе.

— Я там никогда не был. Но ближе к делу: что вы от меня хотите?

Фридман весь потянулся к нему и так выпучил глаза, что они вот-вот готовы были лопнуть.

— Понимаю, — закивал Малыш. — Нужна моя помощь. А смазку в банках обеспечит он, — кивнул Малыш в сторону агента из Америки. — Вы приделаете бумагам ноги, и они побегут сами…

Фридман, точно мерин, согласно мотал головой. «Да, да, Малыш, смазку аферам и ноги бумагам мы приделывать умеем, У нас опыт… тысячелетний».

А Малыш тем временем прощупывал взглядом собеседников, словно прожигал пламенем своих синих тамбовско-пензенских глаз, — он родился на границе двух этих срединных русских областей, — и грустно повторял: «Мотор-бициклы, мотор-бициклы». Это присловье пошло у него из Венгрии; однажды он в Будапеште по наущению Фридмана и двух его венгерских банкиров заделывал подписи и печати под важными документами, а под окном гостиницы тарахтел мотор. И венгры говорили: «Мотор-бицикл, мотор-бицикл», что по нашему значило — маленький мотоцикл, или моторный велосипед. С тех пор Фридмана и его коллег Малыш называл мотор-бициклами.

— Давайте ваши чеки, — протянул руку Малыш. — Живее, а то раздумаю.

Фридман подал три чека. Малыш просмотрел их на свет, и так повернул, и этак, а потом, подняв над головой четырехсотмиллионный, сказал, как в бочку бухнул:

— Триста пятьдесят!

— Четыреста, — прохрипел вдруг осевшим голосом Фридман.

— Триста пятьдесят! — повторил Малыш.

— Что триста пятьдесят, черт возьми? Не понимаю. Ага, нам триста пятьдесят, а тебе пятьдесят?

— Наоборот! — выстрелил Малыш.

— А-а? Не понимаю.

— И понимать нечего, вам полсотня миллионов, — мне остальное.

Наступила тишина. И участники дискуссии превратились в истуканов, сидели, как восковые фигуры. Их не покачнул и маневр катера, который как раз в это время по прихоти Анюты разворачивался в сторону от берега. Анна, видимо, забывшая о коллоквиуме, происходившем у нее за спиной, включила турбину и на большой скорости устремлялась в открытое море.

Глухо и невнятно, пропитым или простуженным голосом Фридман возразил:

— Вы, Малыш, не надо нам шутить. Мы знаем цену вашего труда, называйте реальную цифру. Если вам пятьдесят, то это много, но еще можно…

Малыш поднял над головой трехсотмиллионный чек, снова выстрелил, как из пушки:

— Двести пятьдесят!

— Опять?.. — сорвался на детский противный писк Фридман.

— Ну и ну! — мотал головой Борис. Сквозь наркотический дурман он начинал продираться сознанием к значению произносимых тут слов.