— О чем думаешь, Анюта? Не обо мне ль кручина?

Повернулась дева в его сторону, смотрит на Костю. И такой теплый, лучистый свет льется из ее больших серо-синих, как донская вода, глаз! Так она по-домашнему хороша в накинутой на плечи вязаной кофте, такая свежесть от пухлых губ, румяного лица, от всей ее девичьей, туго сбитой фигуры. Костя смотрел на нее и боялся, что все тайные мысли она разгадает, что поймет: он любит ее, как не любил никого на свете, что с того дня, как он ее увидел, вся его жизнь наполнилась одним единственным желанием видеть ее, слышать ее голос и что нет для него выше счастья, чем сознавать: она рядом, он может с ней общаться, говорить, смотреть в ее ясные и такие завораживающие глаза.

— Уехать тебе надо, Аннушка, — проговорил тихо, и тревога электрическим током пронзила ее сердце.

— Куда?

— Домой. На время, пока я не позову.

— Нет! — сказала она твердо. — Я не поеду. Останусь с вами. И буду помогать. Вы только укажите, что мне делать.

Он помешал кочергой в камине, стал накладывать дрова. Не глядел в сторону Анюты, но знал: она смотрит на него неотрывно, ждет ответа. А он, в свою очередь, понял, что Анюта одного его не оставит. И это вселяло надежду: она может его полюбить, может быть, уже любит. Возникло желание рассказать ей о предстоящем деле, но, посмотрев на лежащую перед нею на столе тетрадь, подумал: «У нее свой путь, не надо навязывать ей опасную работу». В раздумье проговорил:

— Хорошо. Оставайся здесь. Но обещай: ты будешь меня слушаться.

Она кивнула:

— Готова повиноваться. Мне приятно иметь господина.

Костя подошел к Анне, взял ее за руку, повыше локтя.

— Умница! Я сейчас поеду, а тебе из города позвоню.

Анюта поднялась.

— А можно вас попросить, милый, дорогой Костя: звоните почаще. Мне тогда будет покойнее, и легче пойдет моя работа.

— Буду звонить.

И он вышел.

К операции подступился не сразу, начал с посещения музея. Поднялся на второй этаж в крыло служебных помещений, прошел по длинному коридору в самый конец; здесь в укромных уголках стояли двое «искусствоведов в штатском». Метнул на них взгляд, — одного узнал: видел его в кабинете Старрока, — кажется, в погонах капитана. «Наши! Старрок уже взял объект под контроль. Будут помогать».

На Косте был черный парик «а ля батька Махно» и ловко приклеенная седая клиновидная бородка. Открыл дверь, громко спросил:

— Николай Иванович был?

— Какой Николай Иванович? — заскрипела старуха.

Костя деловито оглядел комнату, стараясь запомнить расстановку мебели, — в углу у двери старинный, с резной отделкой шкаф. «Здесь. Всё здесь».

Старуха — не на что смотреть. Будь у нее палка или метла — готовая ведьма. «Раскольников бы ее топориком — хрясь! И дело с концом», — пришла в голову шальная, игривая мысль.

— Вы слышите, гражданин, — какой Николай Иванович?

Костя по-хозяйски продолжал осматривать комнату, подошел к окну и окинул взглядом окна третьего этажа дома, стоявшего рядом. Оттуда можно наблюдать за старухой. И хотя здесь висят шторы, но днем они, похоже, раздвинуты. Осмотрел потолок.

— Лепка отвалилась, придется ремонтировать.

— Не надо ничего ремонтировать!

— А это вы… Николаю Ивановичу скажете. Стены не вызывали подозрений: очевидно, ход в сейф или в нишу из шкафа идет.

И — ни здравствуй, ни прощай, — даже не взглянув на колченогую ведьму, вышел из комнаты.