«Еще и башмаков не износила», – отчего-то заплясало в Данькиной голове.

Захотелось так же тихо, как вошел, испариться.

Он переступил ногами. Половица под ногой всё-таки скрипнула. То ли от скрипа, то ли от привычки просыпаться точно в это время, мать размежила веки, едва улыбнувшись слабому зимнему лучу. В следующую секунду она будто воткнулась в расширенные глаза прислонившегося к косяку сына. Ужас исказил умиротворенное перед тем лицо ее. Мать сглотнула судорожно и страшно закричала.

Крик этот, пронзительный, от осознания непоправимости случившегося, взметнул с постели дядю Славу. Как был голый, он дико вгляделся в застывшее у дверей привидение. Заметил, что взгляд Даньки прикован к вялому его кончику, болтающемуся под расползшимся животом, и механически дернул на себя одеяло, тем самым обнажив любовницу. И только когда она отчаянно вцепилась в свой край, окончательно проснулся, разжал руку и ухватил первое, что подвернулось – подушку, которой и прикрылся.

– Скорбите? – усмехнулся Клыш.

Он вернулся в прихожую, заново принялся натягивать обувь.

Из спальни донёсся придушенный шёпот матери. Затем что-то упало, видно, сбитое в спешке. В коридор, натягивая рвущийся по швам женский халат, выскочил дядя Слава.

– Даниил! Ты должен понять! – выпалил он.

– Да понял. Чего не понять? Как не утешить вдову друга? – процедил Клыш.

Дядя Слава с силой ухватил его за бицепс.

– Слушай, ты! Я ведь могу и по-мужски! У тебя нет права плохо думать о матери! Понимаешь, не смей о ней плохо думать.

Данька заметил тень на дверном стекле, – мать, затаившись, жадно вслушивалась. Губы Клыша сложились в скобку.

– Я еще и думать не должен, – рыкнул он. Предостерегающе скосился на плечо. – Уйди-ка с дороги от греха, утешитель!

Ему и впрямь до зуда захотелось избить материнского хахеля. Даже прикинул, как пройдёт пристрелянный правый боковой.

И крупный дядя Слава отступил, признав в прежнем задиристом пацанёнке нового, вылупившегося, опасного человека.

– С матерью бы все-таки поздоровался, – попросил он.

Не ответив, Данька выбежал на лестничную клетку.

Прямо у подъезда наткнулся на дворника Хариса. Опершись на совковую лопату, тот внимательно вглядывался в ладного, смутно знакомого парня. Вспомнил, кивнул. Данька не ответил. Он вообще ощущал, будто внутри образовалась какая-то пленка, отгородившая его от окружающего мира. Чтоб никого не встретить, забежал за кусты акации. Накануне выпал первый снег, и едва не весь дом выскочил выбивать ковры. Теперь поляна перед сараями лежала будто шахматная доска – в белую и грязно-серую клетку.

Но даже этого Клыш не заметил. Мир рухнул. Был легендарный отец, мать – безупречная жена, которую поддразнивал «Ярославна на Путивле», был верный друг отца, готовый прийти на помощь. И вдруг всё это рассыпалось осколками, будто зеркало тролля. И осколки впились в него.

Хрумкая подошвами, брёл он по пустынному утреннему двору вдоль сараев, мимо трансформаторной будки. Мимо сколоченной к зиме деревянной горки, на которой сам когда-то слыл признанным царь-горы.

Уткнулся в деревянный барьер. Оказывается, ноги сами принесли его в беседку. С детства – спасательный якорь. Он уселся на заваленную снегом скамейку.

Таких потрясений в недолгой Данькиной жизни еще не случалось.

Надо было уходить, – он не сомневался, что перепуганная мать выбежит следом. И, конечно, первым делом побежит к беседке, откуда годами привыкла извлекать его к концу дня. Представить, что сейчас ему придется что-то говорить, что-то отвечать, когда в глазах всё еще стоит постельная сцена, ему было тягостно.