Даже светлая, голубоглазая Елена Тимофеевна сегодня покрыта чёрной пылью. Она носится по квартире в радости, собирает на стол печенье и творожники, ждёт длинного чая, а Нине душно и одновременно холодно, и есть совсем не хочется.

— Я вам достала печень трески и крабы, — через силу говорит Нина, выкладывая консервы. — Сервелат.

Больше десяти минут не высидела у Елены Тимофеевны. Сослалась на сдачу книги и, голодная, глухая и слепая, снова очутилась в издательстве.

Наконец — через весь город — домой, после длинного, бесцельного, пустого дня.

Как толкаются люди! Как душно в метро! Как холодно и промозгло на улице!

Ни Олин ежедневный восторг «мама пришла!», ни весёлый Олин репортаж о пройденном дне, с её и Гришиными похождениями, ни тёплая ванна и чай, ни привычная строгая аккуратность уюта не могли разрушить предательства дня.

Ждали с ужином Олега, он не шёл.

Есть не хотелось, хотелось спать. Нина сидела на красном узком кухонном диванчике, поджав ноги, чаем с лимоном гнала внутрь тошноту, тупо смотрела на еду. Оля читала книжку, время от времени бегала к телефону, врала, что мама спит. Врать Оля не умела.

— Папа! — Голос её наконец зазвенел искренностью. — Ты почему не идёшь домой? Мы умираем с голоду! — Сразу потухла. — Мама, тебя!

По телефону Олег говорить не любил.

И сейчас его голос был тускл и тягуч.

— У меня не идёт эксперимент. Ешьте одни. Не ждите. — И — гудки.

«Не спросил, что у меня, полон только собой», — подумала Нина, возвращаясь на свой диван.

Олег вернулся в одиннадцать.

Был он бледен и резче, чем всегда, пах своей химией. Сил мыться, видно, у него не нашлось. Даже есть не стал, только выпил залпом два стакана чаю. Пил он неприятно, булькая. Нина пошла в комнату.

Через пять минут, хлопнув дверью, вошёл Олег. Рубаху кинул в одну сторону, брюки — в другую, носки — в третью. И повалился на кровать.

От его одежды, Нина ощущала это почти зримо, дымком поднимался едкий запах, и через минуту Нине стало казаться, что она попала в химическую лабораторию. Снова затошнило. Нина вылезла из тепла кровати, пошла на кухню — попить воды.

Нет, ребёнка она не оставит!

На кухне горел и верхний свет, и торшер — Олег забыл выключить. Увидела немытый стакан, кипящий чайник.

От балконной двери по полу полз декабрьский холод.

Вернулась в комнату, подхватила Олеговы вещи, понесла на балкон.

— Ложись же, — неприязненно сказал Олег, — что ты устраиваешь демонстрацию? Завтра всё уберу! — В его голосе слышалось то же раздражение, что бродило в ней. И Нина взорвалась:

— Знаешь же, что теперь всё пропахнет твоей химией. Ничем её не вытравишь. Хоть бы вещи на балкон выбросил!

Он привстал на постели. Глаза у него были белые, злые.

— Выбросила сама? Ничего с тобой не случилось? Посиживаешь целые дни с книжечками и корчишь из себя усталую. Избаловалась.

Не помня себя, Нина закричала:

— Привык приходить на готовенькое! А я тоже работаю. Чем ты мне помогаешь? В магазин ходишь? Нет. Я сама таскаю тяжёлые сумки. Может быть, за собой убираешь? Нет. Я за тобой убираю. Носки стираешь? При горячей воде мог бы сам себе постирать, не развалился бы!

— Нечего было замуж выходить. Я учёный. Мне нужно, чтобы обо мне заботились. Бросай работу — сиди дома, не будешь уставать.

— Почему это я должна тебя обслуживать? Я тоже человек, рождённый однажды. Барин! У меня тоже есть моё дело.

Сон неожиданно оказался глубоким, и Нина проснулась обновлённая.