Он хотел было сказать, что она ему никогда не надоест (внутренне над собой усмехнувшись на это «никогда»), но девушка спокойно взяла его руку и сжала ладонь.

— Потерпи меня.

Когда вертолёт стал опускаться, Рольф, не глядя на Кети, сказал:

— Прости, Кети. Ты, наверное, хотела посидеть с Колдеем. И с его сестрой, — быстро добавил он.

— Пять минут обойдусь и без них, — насмешливо ответила девушка.

Её ответ перевёл его мысли в течение следующих пяти минут в совершенно иное русло.

Безмятежное спокойствие Островного Ожерелья всегда покидало Рольфа, едва он по просьбе деда или старшего брата выезжал за пределы спасшей его когда-то планеты. Вместо абсолютного покоя, разлитого в пространстве информационного эфира Островного Ожерелья, на других планетах он всегда отчётливо ощущал постоянный шторм в какой-либо степени напряжения и вздыбленности чувств. Он возвращался на Островное Ожерелье с облегчением и некоторой примесью страха, как будто прятался от страшного ливня, сопровождающегося чуть не камнепадом. Нет, он немного знал жизнь планет Содружества — и не только по воспоминаниям детства. Знал о том, что в Содружестве не всё тихо и спокойно. И нет такого по-райски чистого ощущения, что всё всегда будет хорошо. Но сейчас вместо недоумения: «Как так можно жить?» появилось странное чувство, что живёт-то именно он неправильно. Что он не просто защищён — прячась в другом месте. Появилось странное ощущение никчемности собственного существования. Он перебирал воспоминания о жизни на Островном Ожерелье: занятия со старым шаманом, поездки по островам, чтобы узнать, нет ли нуждающихся в помощи целителей, и счастливое бродяжничество по океану или по скалам своего любимого острова. Постоянное наслаждение бытием прекрасных мест. Постоянное ощущение наполненности. Почему сейчас, вспоминая Островное Ожерелье, он чувствует пустоту? Почему, едва он начинает представлять себе дом на острове, вместо солнца и мягких тёплых линий, видит сумрачный туннель, в котором кричит женщина.?…

— … Рольф, ты не заснул? Прилетели!

И опять он смотрел странным, совершенно новым взглядом: неспешность всегда была главным правилом его привычного мира — здесь же все повскакиваали, похватали сумки и пакеты, побежали куда-то, а он, Рольф, побежал вместе со всеми. И там — всегда были свет и тепло. А здесь — из тёплого салона их словно приливной волной выкинуло во влажный холод и многоголосо гудящий дёргающийся мрак, расстреливаемый и прорезаемый прожекторами и фарами.

Зыбкость существования — последняя мысль о настоящем. И отзвук эхом — нет, реалии настоящей жизни…

Далее — только действие.

Они снова добрались до лифта, а спустя время вышли сразу на улицу. По сравнению с крышей, ветер здесь был не такой пронзительный, но начал накрапывать дождь. Колдей, нагруженный самыми тяжёлыми сумками, оглянулся.

— Нам только этот дом пройти, а там — ждут!

В ушах зазвучал жёсткий ритм преобразованного фламенко. Рольф распрямил спину и пошёл чуть вразвалочку, приноравливаясь к неслышной для других музыке.

Они обогнули дом и внезапно оказались на огромной площади, где небольшими кучками и громадными толпами стояли и передвигались люди — казалось, передвигалась или колыхалась сама площадь. В вечернем свете, тоже очень энергично двигающемся, не сразу можно было разобрать, что здесь происходит. Но вскоре Рольф даже без объяснений понял, что на площади собрались люди, которые пытаются самовыразиться — всяк на свой манер. Здесь танцевали, исполняли сложные акробатические этюды, пели, играли на таких различных инструментах, что даже Рольфа заворожило это странное многозвучие: он немедленно принялся вычленять голоса отдельных инструментов, невольно прикидывая, как бы он использовал их для своей формы выступления.