|
Тем не менее Барини не собирался ослаблять контроль. Знали бы эти светлые по местным меркам головы, что князь озабочен лишь заменой в них одного средневекового мусора другим! – Продолжайте. Что там еще? – Приговор городского суда, ваша светлость. Прислан на утверждение. Дело о вредных разговорах, имеющих целью подготовку к мятежу против вашей светлости. Мастер-оружейник Киммом полностью изобличен в содеянном. Приговор суда: казнь через повешение. – И что? – Суд просит вашу светлость о снисхождении к доносчику… – Стой, – прервал Барини. – Почему доносчику? Доносчик – он Киммому кто? Родственнник? – Приемный сын, ваша светлость. – Наплевать, что приемный, а не родной. И он донес на отца? – Отец от него давно отказался, ваша светлость… Из дому выгнал… Все стало понятно. Сынок решил посчитаться с папашей, а там, глядишь, прибрать к рукам отцовское имущество, какое не описали и не растащили судейские, и зажить припеваючи. С делом такого рода Барини сталкивался не впервые. Порой хотелось взвыть – очень уж медленно внедрялись в умы подданных конфуцианские добродетели. Учение Гамы привлекало людей в теории, а как доходило до практики, верх всегда брала привычка. И чесало должностное лицо косный свой должностной затылок, недоумевая: не поощрять доносчиков – это как же? Это что же такое власть сама над собой делает, а? Не устоять такой власти, нипочем не устоять! Дурни. Не хотят видеть, кто доносит и на кого. А есть разница! – Пиши, – заговорил князь. – Вину с Киммома снять. Освободить. Вернуть имущество, какое отобрали. Мало ли, кто что болтает! А хоть бы и была на нем вина – сыну-доносчику веры нет. Сынишку прыткого – обезглавить на площади с объявлением его вины. Голову на шест – подданным в назидание. Записал? Дашь потом на подпись. Князь отпил из чашки глоточек бульона. Нарочито маленький глоточек – по давней привычке, продиктованной желанием и необходимостью оставаться в живых как можно дольше. Вкус показался необычным – так, чуть-чуть, самую малость. Князь сплюнул прямо в ванну. – Поди-ка сюда, друг любезный. Секретарь приблизился – сама готовность услужить, и услужить мгновенно, поймав даже не слово – движение брови или мизинца повелителя. – Пей. – Кивок указал на чашку тонкого фарфора. Секретарь побледнел. Заметно дрожащая рука его медленно потянулась к чашке, а на растерянном лице проступило: «Нет! Это не всерьез! Это шутка!» – очень знакомая попытка самообмана, распространенная среди малодушных, обреченных гибели. – Ну что же ты? У тебя нет аппетита? Аппетита у секретаря сегодня точно не было. Но храбрость нашлась – внезапная храбрость висельника, храбрость длиной в одну-единственную вспышку. Секретарь схватил чашку и торопливо осушил ее до половины. До дна – не успел. Пошатнулся. Уронил чашку, разбрызгав по габасскому мрамору осколки фарфора и яд. Закатил глаза, захрипел… Упал, подергался немного и затих. Чертыхаясь, Барини полез вон из ванны. Глава 4 Не успел еще кончиться сонный послеобеденный час, когда разморенные зноем горожане переваривают пищу где-нибудь в холодке, как следствие продвинулось весьма основательно. |
