Виталий Вавикин. Шарманщик
Оставьте всякую надежду вы, входящие сюда. Нет ни одного праведника, ни единого! Никто не обладает пониманием. Никто не ищет Бога. Все отошли от истины, никто ни к чему не пригоден. Никто не делает добра. Никто, ни один человек! Уста их подобны открытым могилам. Языком они пользуются, чтобы разносить ложь. Яд змеиный у них на губах. Уста их наполнены злословием и горечью. Им ничего не стоит совершить убийство. Куда ни пойдут они, несут с собой разрушение и горе, и неведомы им пути мирные. Нет в них страха и почтения к Богу.
Мы убили ее… Нет. Это ты убил ее. И кровь эта на твоих руках… Теперь слушай – ветер свистит за окном, гуляя по снежным вершинам. Мириады мельчайших снежинок взмывают ввысь, подчиняясь воздушным потокам. Холодно. Клубы пара вырываются из твоих легких, наполняя атмосферу капельками теплоты. Но холод повсюду: в каждом закоулке, в каждой щелочке, в каждом сердце. И мысли искрятся и переливаются кристаллами этой вечной мерзлоты… А ты сидишь за столом и куришь. Здесь, в горах, среди промерзшей древесины, на пути к вершине. Сколько людей пыталось покорить ее? Сколько из них повернуло назад, а сколько дошло до конца? Но ты не повернешь. Тебя внизу ничто не ждет. И нет сожалений и грусти. Лишь только тупая немота во всем теле. И чувство такое, словно ты висишь над бездонной пропастью, уцепившись рукой за каменный выступ, и силы покидают тебя… Сними пакет со спинки стула. Замерзший полиэтилен хрустит, словно ломается тонкий лед. Холодная сталь обжигает пальцы. Куда ты отправишься после? Уже неважно. Главное – не остаться здесь, в этом мире… И как-то вдруг тихо до тошноты. И кажется, еще мгновение – и ты услышишь, как проворачиваются скрипучие шестерни времени. Но ты не слышишь их… Лишь где-то далеко играет пианино, как в немом кино, где через мгновение пойдут роли. И твоя жизнь станет лишь строчкой – фамилией в этом бесконечном списке… Стоп! Нажми на паузу. Сейчас самое время отмотать ленту назад и показать опоздавшим зрителям то, что было до этого. Итак: «До того, как умерла Муза».
– Хочешь конфетку? – спрашиваешь ты, протягивая ему тюбик с антидепрессантами. Он трясет головой и вместе с ней трясется его уродливый тройной подбородок. – Сколько тебе лет, Батон? – спрашиваешь ты. – Тридцать пять, – отвечает он. Ты сравниваешь свой и его возраст – всего лишь восемь лет разницы. – Когда мы воевали с Сересом, – говоришь ты, – тебе нужно было записаться добровольцем. Он молчит. Всегда молчит. Жирный ублюдок! И ни Минздрав, ни психоаналитик не поможет. Только ты и твои воспоминания, которые никому не нужны. Идеалы, которых нет. Война, о которой никто не помнит. Азиатская девочка лет тринадцати смотрит на тебя пустыми глазницами. Кто-нибудь знает, как ее зовут? Кто-нибудь знает, как зовут тебя? Кто-нибудь скажет, куда нанести удар, чтобы прекратить все это одним точным попаданием ракеты? И уже неважно, в кого стрелять. Виновны все. Невинны все. – Нужно похоронить ее, – говоришь ты. – Кого? – спрашивает жирный. Ты смотришь на него, но видишь девочку без глаз. Худенькую, маленькую… – Не нужно ненавидеть меня за то, чего я не делал, – говорит жирный. – Не нужно любить себя за то, что делал ты, – говорит девочка без глаз, разлепляя синие губы. – Знаешь, Батон, – говоришь ты, – когда-нибудь мы все сдохнем. И мертвые друзья кивают тебе, соглашаясь с этим. |
