|
— Да, — сухо проговорил Дитрих. — Но у меня нет доказательств. И к чему они, собственно? — Как к чему? — изумился Штейнглиц. — Ведь он же все передал! — Ну и что ж! Ничего теперь от этого уже не изменится. Армия готова для удара, и сам фюрер не захочет отложить его ни на минуту. — Это так, — согласился Штейнглиц. — А если красные ответят встречным ударом? — Не ответят. Мы располагаем особой директивой Сталина. Он приказал своим войскам в случае боевых действий на границе оттеснить противника за пределы демаркационной линии и не идти дальше. — Ну, а если... — Если кому-нибудь станут известны эти твои идиотские рассуждения, — строго оборвал майора Дитрих, — знай, что у меня в сейфе будет храниться их запись. — А если я донесу раньше, чем ты? — Ничего, друг мой, у тебя не выйдет. — Голос Дитриха звучал ласково. — Почему? — Твоя информация мной сейчас уже принята. Но не сегодняшним числом, и за ее злоумышленную задержку тебя расстреляют. — Ловко! Но почему ты придаешь всему этому такое значение? Дитрих ответил томно: — Я дорожу честью третьего отдела "Ц". У нас никогда не было никаких промахов в работе, у нас и сейчас нет никаких промахов. И не будет. Штейнглиц воскликнул горячо, искренне: — Оскар, можешь быть спокоен — я тебя понял! — Как утверждает Винкельман, спокойствие есть качество, более присущее красоте. А мне нравится быть всегда и при всех обстоятельствах красивым... — И Дитрих снисходительно потрепал Штейнглица по щеке. Светало. Небо в той стороне, где было родина Иоганна, постепенно все больше и больше озарялось восходящим солнцем. Теплый воздух лучился блеском и чистотой. Через спущенное стекло в машину проникал нежный, томительный запах трав. Иоганн автоматически вел машину. Его охватило мертвящее оцепенение. Все душевные силы были исчерпаны. Сейчас он обернется и запросто застрелит своих пассажиров. Потом придет в подразделение и снова будет стрелять, стрелять, только стрелять! Это — единственное, что он теперь в состоянии сделать, единственное, что ему осталось. Рука Иоганна потянулась к автомату, и тут он как бы услышал голос Бруно, его последний завет: "Что бы ни было — вживаться. Вживаться — во имя победы и жизни людей, вживаться". Да и чего Иоганн добьется своим малодушием? Нет, это не малодушие, даже предательство. Бруно не простил бы его. Если б случилось чудо, и Бруно остался жив, и его бы попросили оценить свой подвиг, самое большее, что он сказал бы: "Хорошая работа", "Хорошая работа советского разведчика, наполнившего свои служебные обязанности в соответствии с обстановкой". Он бы так сказал о себе, этот Бруно. Но почему Бруно? У этого человека ведь есть имя, отчество, фамилия. Семья в Москве — жена, дети. Они сейчас спят, но скоро проснутся, дети будут собираться в школу, мать приготовит им завтрак, завернет в вощеную бумагу, проводит детей до дверей, потом и сама уйдет на работу. Кто ее муж? Служащий. Часто уезжает в длительные командировки. Все знают: должность у него небольшая, скромная. Семья занимает две комнатки в общей квартире. К младшему сыну переходит одежда от старшего, а старшему перешивают костюмы и пальто отца. И когда такие, как Бруно, погибают так, как погиб он, родственников и знакомых оповещают: скоропостижно скончался — сердце подвело. И все. Даже в "Вечерней Москве" не будет извещения о смерти. Но на смену этому времени должно же прийти другое время. |
