Но, кроме двух-трех железнодорожных служащих, на перроне не было никого, перед
кем следовало бы демонстрировать угодливую готовность подчиниться и быть
любезным.
Подошел состав. В дверях вагонов появились проводники, раскрыли клеенчатые
портфельчики с множеством отделений для билетов.
Но никто из репатриантов не решался войти ни в один из трех предназначенных для
них вагонов. Все ждали какого-то указания, а от кого должно было исходить это
указание, никому из них ведомо не было. Стоял состав, стояли проводники возле
дверей вагонов, стояли пассажиры. И только длинная, как копье, секундная стрелка
вокзальных часов, похожих на бочку из-под горючего, совершала в этой странной
общей неподвижности судорожные шажки по циферблату.
Но стоило проходящему мимо железнодорожному рабочему с изумлением спросить: "Вы
что стоите, граждане? Через пятнадцать минут отправление", — как все пассажиры,
словно по грозной команде, толпясь, ринулись к вагонам.
Послышались раздраженные возгласы, треск сталкивающихся в проходе чемоданов.
Начальствующие руководители "объединения" и рядовые его члены одинаково
демократично боролись за право проникнуть в вагон первыми. И здесь торжествовал
тот, кто обладал большей силой, ловкостью и ожесточенной напористостью.
И если еще можно было понять подобное поведение людей, пытающихся первыми занять
места в бесплацкартном вагоне, то яростная ожесточенность пассажиров первого
класса была просто непостижима... Ведь никто не мог занять их места. Между тем
среди пассажиров первого класса борьба за право войти в вагон раньше других была
наиболее ожесточенной. Но стоило репатриантам энергично и шумно ввалиться в
вагоны и захватить в них принадлежащее им, так сказать, жизненное пространство,
как почти мгновенно наступила благопристойная тишина.
Всеобщее возбуждение затихло, на физиономиях вновь появилось выражение покорной
готовности подчиняться любому распоряжению. И, обретя в лице проводников
начальство, пассажиры улыбались им любезно, застенчиво, в напряженном ожидании
каких-либо указаний.
По-прежнему они — теперь через окна вагонов — бросали искоса тревожные взгляды
на перрон, ожидая появления кого-то самого главного, кто мог все изменить по
своей всевластной воле.
Но вот на перроне появился латыш в военной форме, сотни глаз устремились на него
тревожно и испуганно. И когда он шел вдоль состава, пассажиры, провожая его
пытливыми взглядами, даже привставали с сидений.
Военный подошел к газетному киоску, где сидела хорошенькая продавщица, оперся
локтями о прилавок и принял такую прочную, устойчивую позу, что сразу стало
понятно: этот человек явился всерьез и надолго.
Как только висящие на чугунном кронштейне часы показали узорными, искусно
выкованными железными стрелками время отправления, поезд тронулся. И у
репатриантов началась та обычная вагонная жизнь, которая ничем не отличалась от
вагонной жизни всех прочих пассажиров этого поезда дальнего следования.
Странным казалось только то, что они ни с кем не прощались. Не было перед этими
тремя вагонами обычной вокзальной суматохи, возгласов, пожеланий, объятий. И
когда поезд отошел, пассажиры не высовывались из окон, не махали платками, не
посылали воздушных поцелуев. Этих отъезжающих никто не провожал. Они навсегда
покидали Латвию. Для многих она была родиной, и не у одного поколения здесь, на
этой земле, прошла жизнь, и каждый из них обрел в этой жизни место, положение,
уверенность в своем устойчивом будущем. В Латвии их не коснулись те лишения,
которые испытал весь немецкий народ после первой мировой войны. Их связывала с
отчизной только сентиментальная романтическая любовь и преклонение перед
старонемецкими традициями, которые они свято блюли. |