|
— Ну что вы! — усмехнулся Бруно. — Когда дело доходит до выговора, человек уходит и на смену ему приходит другой. Это я так, в порядке обмена опытом — несколько дружеских советов. — Зевнул, пожаловался: — А я, знаете ли, обычно на диете, а тут питался какой-то жирной пищей. Плохо себя чувствую. Свинина мне противопоказана. — Может, вы у меня отдохнете и примете лекарство? — Ну что вы, Иоганн! — укоризненно заметил Бруно. — Мы же должны только на вокзале обрадоваться встрече после нескольких месяцев разлуки. Кстати, — с довольным видом сообщил Бруно, — я буду, очевидно, избавлен от строевой службы в Германии — по крайней мере наши врачи в поликлинике единодушно утверждали, что по состоянию здоровья я совершенно к ней непригоден. Это — очень счастливое для меня обстоятельство. В худшем случае — служба в тыловой армейской канцелярии, против чего я бы отнюдь не возражал. И если вы напомните о старике Бруно вашему другу Генриху, это будет очень мило. — Улыбнулся. — Ведь я же не препятствовал вам ухаживать за моей покойной дочерью... — И многозначительно подчеркнул: — Эльзой. — Ну да, Эльзой, — уныло подтвердил Вайс. — У нее были белокурые волосы, голубые глаза, она прихрамывала на левую ногу, повредила ее в детстве, неудачно прыгнув с дерева. — Стандартный портрет. Но что делать, если таков был и оригинал? — пожал плечами Бруно. Потом сказал деловито: — Ну, вы, конечно, догадались, визит неизвестного и диалог о вашем отце носили чисто тренировочный характер, как, впрочем, и наша сегодняшняя встреча. — Подал руку, приподнял тирольскую шляпу с обвисшим перышком, церемонно простился: — Еще раз свидетельствую свое почтение. — И ушел в темноту, тяжело шлепая по лужам. Во втором часу ночи, когда Вайс проходил мимо дома профессора Гольдблата, весь город был погружен в темноту, светилось только одно из окон этого дома. И оттуда доносились звуки рояля. Вайс остановился у железной решетки, окружающей дом профессора, закурил. Странно скорбные и гневные, особенно внятные в тишине, звуки реяли в сыром тумане улицы. Вайс вспомнил, как Берта однажды сказала Генриху: — Музыка — это язык человеческих чувств. Она недоступна только животным. Генрих усмехнулся: — Вагнер — великий музыкант. Но под его марши колонны штурмовиков отправляются громить еврейские кварталы... Берта, побледнев, проговорила сквозь зубы: — Звери в цирке тоже выступают под музыку. — Ты считаешь наци презренными людьми и удивляешься, почему они... Берта перебила: — Я считаю, что они позорят людей немецкой национальности. — Однако, — упрямо возразил Генрих, — не кто-нибудь, а Гитлер сейчас диктует свою волю Европе. — Европа — это и Советский Союз? — Но ведь Сталин подписал пакт с Гитлером. — И в подтверждение своего миролюбия Красная Армия встала на новых границах? — Это был ловкий фокус. — Советский народ ненавидит фашистов! Генрих презрительно пожал плечами. Берта произнесла гордо: — Я советская гражданка! — Поздравляю! — Генрих насмешливо поклонился. — Да, — сказала Берта. — Я принимаю твои поздравления. Германия вызывает сейчас страх и отвращение у честных людей. А у меня теперь есть отечество, и оно — гордость и надежда всех честных людей мира. И мне просто жаль тебя, Генрих. Я должна еще очень высоко подняться, чтобы стать настоящим советским человеком. |
