..
Неожиданно Иоганн вспомнил, что когда он читал в каком-нибудь романе, как герой
его что-то особое, таинственное слышит в перестуке колес, это казалось ему
смешной выдумкой. А сейчас он невольно поймал себя на том, что мерный,
ритмичный, всегда успокаивающий стук вызывает тревогу.
И, вглядываясь в пассажиров, тщетно пытающихся сохранить прежнее выражение
спокойствия и уверенности, он на лицах многих из них заметил тревогу. Было
очевидно, что репатрианты из своего безмятежного далека в ином свете
представляли себе "новый порядок", устанавливаемый их соотечественниками, и
рассчитывали, что возвращение на родину будет обставлено празднично. И как ни
был потрясен Иоганн увиденным, как ни сострадал польским героям, он с радостью и
успокоением понял: нацеленность Германии на границы его отчизны не может
оставаться тайной, и польские патриоты любой ценой — даже ценой своей жизни —
известят об этом командование советских войск. Эта мысль возвратила Иоганну
хладнокровие, которое он было утратил.
Несколько успокоившись, Иоганн решил навестить Генриха, ехавшего в мягком
вагоне, напомнить ему о себе, ведь они перед отъездом не ладили.
Были обстоятельства, неизвестные Вайсу.
Когда Генрих Шварцкопф вместе с Папке приехал на вокзал, здесь его ждал
Гольдблат.
Профессор выглядел плохо. Лицо опухшее, в отеках. он тяжело опирался на трость с
черным резиновым наконечником.
Генрих смутился, увидев Гольдблата. Но профессор истолковал его смущение
по-своему, в выгодном для Генриха смысле. Он сказал:
— Я понимаю тебя, Генрих. Но Берта вспыльчива. Я уверен, что она испытывает в
эти минуты горестное чувство разлуки с тобой. — Профессор был прав, Берта
действительно испытывала горестное чувство, но не потому, что уезжал Генрих, — с
ним, она считала, уже все кончено; ей было больно за отца, который, вопреки
всему происшедшему, решился в память дружбы со старым Шварцкопфом на ничем не
оправданный поступок.
Профессор явился на вокзал с толстой папкой. В этой папке были работы
Гольдблата, которые Функ пытался недавно забрать из квартиры профессора. (Это
темное дело Функу не удалось довести до конца: своевременно вмешался угрозыск.)
И вот профессор решил несколько своих особо ценных работ подарить сыну покойного
друга.
Протягивая Генриху папку чертежей, перетянутую брючным ремнем, профессор сказал:
— Возьми, Генрих. Ты можешь продать мои чертежи какой-нибудь фирме. Если тебе
там будет трудно и ты захочешь вернуться домой...
Генрих побледнел и сказал:
— Я у вас ничего не возьму.
— Напрасно, — сказал профессор и, внимательно взглянув в глаза Генриху, добавил:
— Ты ведь хотел получить их. Но почему-то иным способом, минуя меня.
Папке шагнул к Гольдблату.
— Разрешите, профессор. — И, кивнув на Генриха, произнес, как бы извиняясь за
него: — Он просто не понимает, какой вы ему делаете ценнейший подарок.
— Нет, — сказал профессор, — вам я этого не даю. — И прижал папку к груди.
— Пошли, — приказал Генрих и толкнул Папке так, что тот едва устоял на месте.
— Бедный Генрих, — сказал профессор. И повторил: — Бедный мальчик.
Берта застала только конец этой сцены, — не выдержав, она приехала вслед за
отцом на вокзал.
Не взглянув на Генриха, она взяла у отца папку и, поддерживая его под руку,
вывела на вокзальную площадь.
В такси профессору стало плохо. Ему не следовало после сердечного приступа сразу
выходить из дому. Но он крепился, говорил дочери, утешая ее:
— Поверь мне, Берта, если бы Генрих взял мою папку, я бы с легким сердцем
вычеркнул этого человека из своей памяти и постарался бы сделать все, чтобы и ты
поступила так же. |