|
Вайс безразличным взглядом обводил их лица, потом переводил глаза на какой-нибудь сторонний предмет и снова писал, будто вспомнив нужные ему для письма слова. Солдат, сочиняющий письмо домой, — настолько привычное зрелище, что никто из этих людей уже больше не обращал на него внимания, не замечал его. Тем более что убедились — по-русски он не смыслит ни бельмеса. Главенствовал у них, по-видимому, тот, сухощавый, бритоголовый, с правильными чертами лица, с серыми холодными глазами и вытянутыми в ниточку бровями на сильно скошенном лбу. Когда он бросал короткие реплики, все смолкали, даже тот, с барски картавым баритоном, любитель афоризмов: "Для того чтобы убить, не обязательно знать анатомию", "Среди негодяев я мог бы быть новатором", "Дороже всего приходится платить за бескорыстную любовь". Как-то он сказал томно: — Кажется, я когда-то был женат на худенькой женщине с большими глазами. Бритоголовый усмехнулся. — И загнал ее в Бейруте ливанскому еврею. — Ну, зачем оскорблять, — арабу, и даже, возможно, шейху. Бритоголовый свел угрожающе брови, процедил сквозь зубы: — Ты что мне тут лопочешь? Обладатель баритона мгновенно сник: — Ну ладно, Хрящ, ты прав. Сухонький, напоминавший подростка, жилистый старик с маленьким, сжатым морщинами, горбоносым лицом, спросил с кавказским акцентом: — Шейх? Что такое шейх? Я сам шейх. Почем продал, не помнишь? Человек с обвисшим лицом и чахлыми волосами, зализанными на лысину, только пожал плечами. Бритоголовый сказал: — Нам, господа, следовало бы и здесь навести порядок. — У немцев? — Я имею в виду русскую эмиграцию. Одних Гитлер воодушевил, вселил надежды, а другие — из этих, опролетарившихся, — начали беспокоиться о судьбе отчизны. — Резать надо, — посоветовал старик. — Не лишено, — согласился бритоголовый. — Я кое-кого назвал шефу, предложил наши услуги — устранить собственноручно. Это имело бы показательное значение, мы бы публично продемонстрировали нашу готовность казнить отступников. но увы, шеф отказал. Пообещал, что этим займется гестапо. А жаль, — грустно заключил бритоголовый. Человек с обвисшим лицом протянул мечтательно: — А в России сейчас тоже весна-а! — Будешь прыгать, не забудь надеть галоши, чтоб ноги не промочить. — Я полагаю, уже подсохнет... — Польшу они в три недели на обе лопатки. — Ну, Россия — не Польша. — Это какая тебе Россия? Большевистская? — Ну, все-таки... — И этот тоже! Заскулил, как пес. — В каждом из нас есть что-то от животного... — Ты помни номер на своем ошейнике, а все остальное забудь... Сухие, пахнущие пылью лучи солнца падали на эту закованную в булыжник землю, на зарешеченные окна зданий, на это отребье, на предателей, донашивающих трофейные мундиры поверженных европейских армий. От высокого забора с нависшим дощатым карнизом, оплетенным колючей проволокой, падали широкие темные тени, и казалось, будто двор опоясывают черные рвы. Бухали по настилам сторожевых вышек тяжелые сапоги часовых. Ссутулясь, сидел Иоганн, держа на коленях дощечку с листком бумаги, и что-то старательно выводил на ней карандашом. Он тоже был тут узником, узником, подчиненным размеренной и строго, как в тюрьме, регламентированной жизни. И все-таки он был здесь единственным свободным и даже счастливым человеком и с каждым днем в этом страшном мире все больше убеждался, что он тут единственный обладатель счастья. |
