Только тут я увидел, что «грюндиговский» усилитель включен. На вертушке проигрывателя лежало первое действие «Парсифаля» Вагнера.
Дед всегда странно смотрел на меня, когда я просил поставить эту пластинку. Я поставил иглу на первую бороздку, и оттуда поплыла музыка, а я все стоял и смотрел на него, пока не заметил, что рядом появились люди.
Я вышел в коридор и услышал их разговор. Похоже было, что ленсман пытается предстать более сведущим, чем доктор. Они предполагали инсульт. Потом прошел час или два, когда я не замечал, был ли в доме кто-то еще или они уехали, пока не появилась Раннвейг Ланнстад с сыном. Уже три поколения семейства Ланнстад занимались организацией похорон в Саксюме, и поскольку сын имел рост метр шестьдесят и такой же ширины плечи, к нему прилипло прозвище «мини-могильщик». Я и сам так его называл в веселых компаниях, но сегодня, в тот час, когда этого человека свело со мной его занятие, это прозвище показалось мне дешевым и подловатым.
Они забрали дедушку таким, как он был. В той одежде, в которой он умер. Снесли его на носилках по каменному приступку, уложили в похоронный фургон. Мне казалось, что они слишком уж торопятся. Это ведь Саксюм — можно не опасаться, что вдруг прикатят из другого бюро и будут убеждать меня в том, что сделают все лучше и за меньшую плату.
Потом они вернулись в дом и повели беседу о «поддержке» и «тяжелом часе», и не спешили уходить, пока я хоть немного не пришел в себя.
— А дальше что? — спросил я.
— Гроб-то есть уже, — сказал Ланнстад-младший, как бы стремясь продемонстрировать свою компетентность, но Раннвейг вперилась в него взглядом, и он умолк.
— Приезжай, когда почувствуешь, что в состоянии, — сказала она. — Тогда и поговорим.
Я посмотрел на диван, где уже не лежал мой дедушка.
— А он знал, что скоро умрет? — задал я новый вопрос.
Раннвейг нахмурила брови.
— Раз он выбрал себе гроб? — пояснил я.
Она собралась было сказать что-то. Перекинулась взглядом с сыном, и на какую-то долю секунды мне почудилось, что она раздражена. Но потом покачала головой.
— Приезжай, когда тебе будет удобно, — сказала Раннвейг. — Обсудим все по порядку.
Я не стал на этом зацикливаться. Они вышли и включили освещение в кресте, установленном на крыше фургона.
— Подождите! — крикнул я. Сбегал в дом за русским штыком, открыл дверцы в торце фургона и забрался к деду. Свет проникал туда через светло-желтые занавески, и от этого его лицо выглядело более свежим — казалось, что он возвращается ко мне. Я расстегнул пряжку ремня и прицепил на место ножны с русским штыком.
— Ты состарился не до такой степени, чтобы пришлось помогать тебе одеваться, — тихо сказал я, пристраивая пряжку на затертое до темноты углубление в коже ремня и думая о том, что вот теперь, теперь дед поедет в деревню и никто не скривит рот из-за того, что он носит с собой нож. А потом я прошептал: «Спокойной ночи, дедушка», — так тихо, что и сам этого не расслышал.
Все это крутилось у меня в голове, и, вероятно, я был в большей степени не в себе, чем сознавал, потому что старый пастор ухватил меня за плечо и громко произнес:
— Ну говори: туда или туда? — И он потряс Библией сначала в направлении бревенчатого дома, а потом моего домика.
Остановились на бревенчатом доме. Магнус прямиком отправился на кухню.
— Здесь, смотрю, всё как раньше было, — сказал он, глядя на угловой шкаф с чучелом глухаря, на выкрашенную синей краской дверцу в кладовку и на дровяную печь. Подвинул табурет и подсел к обеденному столу с торца — видимо, поднаторел в таких делах, — чтобы не оказаться на том месте, где обычно сиживал покойный. |